сбоку к чуду-юду. Но не успела подойти вплотную, как цепенящий страх оледенил ее. Она вскинула головку, вскрикнула и выронила коробку. Порошок лег на снег, легкий внезапный ветерок выдул его, только пыльный вьюжистый след унесся по снегу куда-то на север. Большой безобразной глыбой навис кентавр над икоткой, сила тяжелого, мутного, ужасного взгляда, заставившего ее присесть, ворочалась и нарастала в недрах полулошадиного тела. Ничего человечьего не было в этом взгляде, только тупые ярость и сила. Бабка ойкнула, шмякнулась плашмя и застыла на снегу крохотным крестиком. Кентавр надвинулся сверху, занес уже копыто, чтобы растоптать несущую смерть и безумие, но тут его окликнул с крыльца Федька:
— Эй, Мироша! Друг-сердяга, ёкарный бабай!
32
Когда внесли Мильку в избу — она спала уже нормально. Щеки у нее были розовые, дышала ровно и хорошо. «Слава богу!» — подумал Сурнин и чуть было не перекрестился, но спохватился, сообразив, что бог тут, пожалуй, ни при чем. Это помог друг! Он, Федька, его спас, а друг ему за это отплатил. Все правильно! Вот что значит быть хорошим человеком. Небось ни у Авдеюшки Кокарева, ни у Ивана Кривокорытова таких друзей нет. И Федькиной помощи в поимке кентавра, в его уничтожении не дождаться теперь егерю. Но тут в животе у Федьки закололо, и он весь задрожал, вспомнив, чем придется платить за это неумолимому Авдею: пять лет! Ох, как выдержать такой огромный срок, не пропасть! Встрепенувшись, он отогнал худые мысли до поры до времени, наказал Дашке-растрепке никуда не ходить и смотреть за матерью хорошенько. Девчонка заревела в голос, ей до смерти охота было убежать на улицу, рассказать всей деревне, что мигом соберется кругом на новость, как удивительный бородатый дядька с копытами лечил в ограде ее мамку. Отец застукал на нее ногами, закричал, наладился даже шлепнуть по затылку, но она увернулась и притихла. Он надел шапку, взял хлеба с картошкой и вышел на улицу — проводить Мирона. Друг там стоял и тяжко пыхтел, целя копытом во впечатавшуюся в сугроб Егутиху.
— Да брось ты ее, Мироша, неладную! — крикнул Федька. — Еще зашибешь ненароком! Убирась, шиши-га! Нет от тебя спокою!
Кентавр оглянулся на него, и в это время икотка, подобравшись, одернулась с сугроба и той же черной выхухолью унырнула в переулок. Полуконь-получеловек вздохнул и поставил копыто на снег.
— Дай мне вино! — сказал он.
— Вино?.. — Федька алчно всосал воздух. — У! Промзительный ты, оказывается, мужик! Счас побежу к Надежде. А что! Ведь полагается! Угощать. За исцеление то есть…
Федька побежал в дом и стал рыться в карманах Милькиного пальто, не обращая внимания на сердитые Дашкины взгляды. Сегодня он считал себя в полном праве. Нашел тринадцать рублей и сразу стал соображать. Получилось две больших бутылки портвейна для Мирона и чекушечка для него, Федьки.
Лавка была уж, конечно, давно закрыта, и пришлось идти к Надьке Пивенковой прямо домой. Федька шел смело: знал, что у нее есть. Надька, увидав Сурнина, безмерно удивилась, подумав, что тот опять вознамерился утешить ее холостую печаль.
— Ты чего это, баламут? Убирась, катись давай!..
— Дай-ко мне, Надюшка, две портвейных. да еще чекушечку! — важно сказал Федька, протягивая деньги. — Надо мне-ка одно дело спрыснуть.
— Как тебе не так! У него, слышь-ко, баба болеет, а он — керосинить задумал. Не дам!
Действительно, могла не дать, и Федька жалостно пискнул:
— Да она уж не болеет. И гости у меня сегодня, понимаешь ты или нет?..
— Каки гости? — блеснула на него глазами Надька. — Дед Глебка, что ли? Кто к тебе, баламуту, еще пойдет?..
Сурнину стало тяжело от таких слов, но он, справившись со своим расстройством, повторил снова:
— Дай, Надь, две портвейных да еще чекушечку… — И скоро уже бежал обратно, к ждущему возле крыльца кентавру. Ни слова не сказав, лишь переглянувшись, они тронулись со двора старым путем к лесу. Только сейчас Мирон шел впереди, а Федька на своих маленьких лыжах трусил следом.
Сразу за их уходом в избу Сурниных нагрянула Надька Пивенкова. Стали подходить и другие бабы.
33
Перед тем как начать пировать, Федька вычистил землянку: убрал слизкую от мочи и помета солому, набросал свежей пихты, и только после этого, по слегам, через разобранную крышу, Мирон спустился вниз, а хозяин закрыл яму жердями, забросал снегом.
— Выпьё-о-ом!.. — заголосил Федька, распечатывая бутылку портвейна. Открыл, плеснул половину жестяной кружки, протянул кентавру. Тот сделал отрицательный жест, потянулся к ковшу, налил треть и разбавил водой из корчаги. Выпил, тяжело взбрасывая кадык. Отвалился на пихтовое ложе, устало прикрыв глаза.
Сурнин отпил немного из чекушечки и погрустнел. Ему стало вдруг жалко Ивана Кривокорытова. Тоже мается мужик, не знает, что ему надо. И поговорить-то ему толком не с кем. Из избы вот выгнал его сегодня… тоже обидно, поди! И он сказал Мирону:
— Слышь, друг-сердяга! Мужик один про тебя знает, встречу через меня просит, увидеться, значит, надо. Завтра приведу, но? Да ведь я уже говорил о нем, господи! Помнишь, нет?
— Да. Не надо идти с ним. Я сказал тогда…
— Замолчь! — оборвал его Федька. — А я сказал — приведу, и баста! Сиктын-мактын, ёкарный бабай, умник выискался!..
Кентавр рывком поднял с пола человечий торс. Федька испугался, загородился руками. Но Мирон лишь усмехнулся печально, вылил остаток портвейна в ковшик, смешал с водой и выпил. Снова лег.
— Обиделся? — замерев сердцем, спросил его Сурнин. — Ты не обижайся, пожалуйста. Чего нам, мужикам, делить?.. А я ведь, брат Мироша, скоро уйду из деревни. Совсем то есть уеду. Нет мне тутока житья. Мильку с ребятами жалко, правда. И тебя жалко мне… пропадешь один-от, поди! Надо мне-ка уходить скорея, а то ведь тюрьма-та — это беда, брат! Теперь уж меня Авдеюшко точняком засодит… — Федька заплакал. — Не знашь, как там худо!..
Кентавр упер бороду в шерстистую грудь и ничего не ответил. А Федька умолк и погас. Допил чекушку, хотел запеть долгую и тоскливую лагерную песню, но встрепенулся тревожно, уловив мерцание в глазах друга-сердяги. Оно было хмельное и буйное, и Федька стал торопливо собираться. Оставаться ночевать в земляночке ему показалось вдруг страшновато.
— Дак я приведу завтра Ваньку-ту? — спросил он, уже взбираясь по лесенке наверх.
— Да! Да! Веди! — крикнул оглушительно Мирон и сипло, гнусаво захохотал.
Хохот этот долго еще преследовал Федьку, когда он бежал, пьяненький, по лыжне, и холодно было от него лопаткам лесного человека.
34
Рано утром, в семь часов, икотка Егутиха встречала на дороге из райцентра егеря Авдеюшку Кокарева, последнюю надёжу. Ни сговориться с чудом-юдом, ни залучить его к себе, чтобы стать при его помощи Великой Икоткой, она уже не надеялась. Так надо попробовать хоть отобрать его у Федьки- баламута, покуда он не стал на бабкином исцелительском пути! То, что чудо-юдо умеет врачевать и знахарить, старухой сомнению не подвергалось, и за примерами никуда ходить не надо было: Милька
