Зато Коблан чуть не подавился остатками чая, и закашлялся, тщетно стараясь что-то произнести.
– Он все знает, Друдл, – выдавил кузнец. – Я ж говорил тебе, что мы выпускаем джинна из бутылки...
Теперь настал Мой-Чэнов черед удивляться. Оказывается, с точки зрения Коблана, Я-Чэн уже все знаю, причем не просто что-то знаю или слегка догадываюсь, а знаю именно ВСЕ. Что ж это выходит – единым выпадом из дураков в мудрецы?!
Так мы с Друдлом – мудрецы одной масти...
– Ты прочел надпись, Чэн? – очень серьезно спросил Друдл, и серьезность шута испугала Чэна-Меня больше, чем суетливость Железнолапого. – Или тебе рассказал эмир Дауд?
Чэн-Я не выдержал его вопрошающего взгляда и опустил глаза. На стол. А рядом со столешницей торчал набалдашник рукояти Меня-Чэна. А на нем покоилась наша правая рука. А на руке, поверх кольчужной перчатки были приклепаны небольшие овальные пластины.
А на одной из них...
Чэн-Я напряг зрение, пытаясь разобрать вязь знаков, выбитых на пластине. Упрямые значки не сразу захотели складываться в слова; зато когда все-таки сложились...
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби.
Вот что было написано на перчатке... на руке... на нашей руке.
– Я прочел надпись, Друдл, – хрипло пробормотал Чэн-Я. – Да, я прочел ее...
И немного погодя закончил:
– Только что.
Шут искоса взглянул на ан-Танью, и понятливый Кос мигом наполнил кубки, провозгласил витиеватый и не совсем приличный тост за единственную розу в окружении сплошного чертополоха; все дружно выпили, маленькая Чин попыталась ограничиться вежливым глоточком, что вызвало бурный протест окружающих, а Фальгрим даже поперхнулся недожеванным кебабом, и Диомед принялся хлопать Беловолосого по спине, но отбил себе всю руку, и...
И никто не заметил, что Коблан обошел стол и встал за Моей-Чэновой спиной.
– Те доспехи из сундука, – тихо, но вполне слышно прогудел Коблан, – они... Их делал мой предок. Тоже Кобланом звали... А делал он их для аль-Мутанабби. Когда тот еще не был эмиром.
– А кем он был? – спросил я, не оборачиваясь.
– Поэтом он был, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, лучшим певцом-чангиром от Бехзда до западных отрогов Белых гор Сафед-Кух, – вместо Коблана ответил Друдл, умудряясь одновременно швырять косточками от черешен в смеющегося Диомеда. – Помнишь, Железнолапый, как в ауле Хорбаши...
Пожалуй, Чэн-Я сейчас не удивился бы, если бы Коблан кивнул и подтвердил, что они с Друдлом лично знали легендарного аль-Мутанабби, чьи времена даже для Блистающих моего поколения – а наш век несравним с жизнью Придатков – тонули в дымке почти нереального прошлого.
Нет, не это хотел сказать шут Друдл. Совсем не это.
– Конечно, помню! – счастливо рявкнул кузнец. – Ты еще спорил со мной, что «Касыду о взятии Кабира» никто уже целиком не помнит! А я тебя, ваше шутейшее мудрейшество, за ухо и на перевал Фурраш, в аул! Как же мне не помнить, когда ты перед мастером-устадом тамошних чангиров на колени бухнулся, а он так перепугался, что и касыду тебе раз пять спел, и слова записал, и вина в дорогу дал – лишь бы я тебя обратно увел!
– Что ты врешь! – перебил его раскрасневшийся Друдл, хлопая злосчастной тюбетейкой оземь. – Это я тебя оттуда еле уволок, когда ты им единственный на весь аул молот вдребезги расколотил! И добро б пьяный был – нет, сперва молот разнес, а уж потом...
– Да кто ж им виноват, – искренне возмутился кузнец, – что они пятилетнюю чачу в подвалы прячут и тройной кладкой замуровывают! Не кулаком же мне этакие стены рушить? А молот в самый раз, хоть и дерьмовый он у них был... таки пришлось в конце кулаком. И потом – я им через месяц новый молот привез, даже два!.. и стенки все починил...
Кузнец набрал в могучую грудь воздуха, явно желая еще что-то добавить, возникла непредвиденная пауза, и в тишине отчетливо прозвучал негромкий голосок Ак-Нинчи.
– Спойте касыду. Друдл, пожалуйста...
Друдл зачем-то сморгнул, поднял с пола свою тюбетейку, водрузил ее на прежнее место – и вдруг запел странно высоким голосом, время от времени ударяя себя пальцами по горлу, как делают это певцы-чангиры, когда хотят добиться дрожащего звука, подобного плачу.
Удивленно слушал поющего шута Фальгрим, прищелкивали пальцами в ритме песни Диомед и ан-Танья, чьи глаза горели затаенным огнем, сосредоточенно молчала Чин – а Я-Чэн повторял про себя каждую строку... и вновь пылал Кабир, грыз удила гнедой жеребец, скрещивались мои сородичи, умевшие убивать, легенды становились явью, прошлое – настоящим и, возможно, будущим...
«А ведь он сейчас совершенно не такой, как обычно, – думал Чэн-Я, – нет, не такой... никакого шутовства, гримас, ужимок... Серьезный и спокойный. Нет, сейчас...»
«...нет, сейчас Друдл мало похож на Дзюттэ Обломка, – думал Я-Чэн, – сейчас он скорее напоминает своего второго Блистающего, Детского Учителя семьи Абу-Салим. Мудрый, все понимающий и... опасный. Две натуры одного Придатка, у которого два Блистающих...»
Сухой и громкий, неожиданно резкий стук наслоился на пение Друдла, жестким ритмом поддержав уставший голос, как кастаньетами подбадривают сами себя уличные танцовщицы и лицедеи-мутрибы –
