муки.
— Ах, вот как?! — вскричал взбешенный Заграбастал, багровея от ярости, — Так вот, значит, как?! Тем хуже для Обалду. Их двадцать у меня, красавцев сыновей. Но только Обалду — надежда и оплот. Что ж, стегайте Обалду, порите, хлещите, морите голодом, крушите и терзайте. Можете переломать ему все кости, содрать с него кожу, вырвать по одному все его крепкие зубы, изжарить его живьем? Ибо как ни мил мне Обалду, — свет очей моих, сокровище души моей! — но месть — ха-ха-ха! — мне дороже. Эй, палачи, заплечных дел мастера, разводите костры, раскаляйте щипцы, плавьте свинец! Ведите Розальбу!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
повествующая о том, как Атаккуй вернулся и ставку своего государя
Услышав эти лютые речи Заграбастала, капитан Атаккуй поскакал прочь: ведь он выполнил свой долг и передал послание, доверенное ему государем. Конечно, ему было очень жаль Розальбу, но чем он мог ей помочь?
Итак, он вернулся к своим и застал молодого короля в превеликом расстройстве: тот сидел в своей ставке и курил сигары. На душе у его величества не стало спокойней, когда он выслушал своего посланца.
— О, изверг рода королевского, злодей! — вскричал Перекориль. Как у английского поэта говорится: «Разбойник тот — кто женщину обидит…» Не так ли, верный Атаккуй?
— Ну в точности про него, государь, — заметил служака.
— И видел ты, как бросили ее в котел с кипящим маслом? Но масло то, мягчитель всех болей, наверное, кипеть не пожелало, чтоб девы сей не портить красоту, не так ли, друг?
— Ах, мой добрый государь, мочи моей не было глядеть, как они станут варить раскрасавицу- принцессу. Я доставил Заграбасталу ваше августейшее послание и вам привез от него ответ. Я сообщил ему, что мы за все расквитаемся с его сыном. Но он только ответил, что их у него целых двадцать и каждый не хуже Обалду, и тут же кликнул заплечных дел мастеров.
— Дракон, отец! Бедняга сын! — вскричал король. — Позвать ко мне скорее Обалду!
Привели Обалду; он был в цепях и выглядел очень сконфуженным. В темнице, вообще-то говоря, ему было неплохо: борьба закончилась, тревожиться было не о чем, и, когда его потребовал король, он спокойно играл в мраморные шарики со стражей.
— Несчастный Обалду, — сказал Перекориль, с бесконечной жалостью взирая на пленника, — уж ты, наверно, слышал (король, как видите, повел речь весьма осторожно), что зверь, родитель твой, решил… казнить Розальбу, так-то, Обалду!..
— Что?! Погубить Бетсинду!.. У-ху-ху-у!.. — заплакал Обалду. — О, Бетсинда! Прекрасная, милая Бетсинда! Восхитительнейшая малютка! Я люблю ее в двадцать тысяч раз больше, чем самою Анжелику. — И он предался такой безутешной скорби, что глубоко растрогал короля, и тот, пожав ему руку, высказал сожаление, что плохо знал его раньше.
Тут Обалду, без всякой задней мысли и движимый лучшими побужденьями, предложил посидеть с его величеством, выкурить с ним по сигаре и утешить его. Король милостиво угостил Обалду сигарой, принц, оказывается, не курил с того самого дня, как попал в плен.
А теперь подумайте о том, как, наверно, тяжело было этому гуманнейшему из монархов сообщить своему пленнику, что в отместку за подлую жестокость короля Заграбастала придется, не откладывая в долгий ящик, казнить его сына Обалду! Благородный Перекориль не мог сдержать слез, и гренадеры тоже плакали, и офицеры, и сам Обалду тоже, когда ему разъяснили, в чем дело, и он уразумел наконец, что для монарха слово — закон и уж придется ему подчиниться. И вот увели его, беднягу; Атаккуй попробовал утешить его тем, что, мол, выиграй он битву при Бомбардоне, он тоже непременно повесил бы Перекориля.
— Разумеется? Только сейчас мне от этого не легче, — ответил бедняга и был, без сомнения, прав.
Ему объявили, что казнь состоится на следующее утро, в восемь, и отвели обратно в темницу, где ему было оказано всевозможное внимание. Жена тюремщика прислала ему чаю, а дочь надзирателя попросила расписаться в ее альбоме: там стояли автографы многих господ, находившихся в подобных же обстоятельствах.
— Да отстаньте вы с вашим альбомом! — закричал Обалду.
Пришел гробовщик и сиял мерку для самого распрекрасного гроба, какой только можно достать за деньги, — даже это не утешило Обалду. Повар принес ему кушанья, до которых он был особый охотник, но он к ним не притронулся; он уселся писать прощальное письмо Анжелике, а часы все тикали и тикали, и стрелки двигались навстречу утру. Вечером пришел цирюльник и предложил выбрить его перед казнью. Обалду пинком вышвырнул сто за дверь и опять взялся за письмо Анжелике, а часы все тикали и тикали, и стрелки мчались навстречу утру. Он взгромоздил на стол кровать, на кровать стул, на стул картонку из-под шляпы, на картонку влез сам и выглянул нарубку в надежде выбраться из темницы; а часы тем временем все тикали и тикали, и стрелки продвигались вперед и вперед.
Но одно дело — выглянуть в окошко, а другое — из него выпрыгнуть; к тому же городские часы уже пробили семь. И вот Обалду улегся в постель, чтобы немножко соснуть, но тут вошел тюремщик и разбудил его словами:
— Вставайте, ваше благородие, оно уже, с вашего позволения, без десяти минут восемь.
И вот бедный Обалду поднялся с постели — он улегся в одежде (вот ведь лентяй!), — стряхнул с себя сон и сказал, что он ни одеваться, ни завтракать, спасибо, не будет; и тут он заметил пришедших за ним солдат. Ведите! — скомандовал он, и они повели его, растроганные до глубины души. И они вышли во двор, а оттуда на площадь, куда пожаловал проститься с ним король Перекориль; его величество сердечно пожал бедняге руку, и печальное шествие двинулось дальше, как вдруг — что это?
«Р-Р-РРРР!..»
То рычали какие-то дикие звери. А следом, к великому страху всех мальчишек и даже полисмена и церковного сторожа, в город на львах въехала кто бы вы думали? — Розальба.
Дело в том, что когда капитан Атаккуй прибыл в замок Львиный Зев и вступил в беседу с королем Заграбасталом, львы выскочили в распахнутые ворота, съели в один присест шесть гвардейцев и умчали Розальбу, — она по очереди ехала то на одном, то на другом, — и так они скакали, пока не достигли города, где стояла лагерем армия Перекориля.
