— Да ну его! — воскликнула Анжелика и встряхнула головкой, зашуршав при этом целой тучей папильоток.
— Лучше б ему… — заворчал король.
— А ему и впрямь лучше, мой друг, — заметила королева. — Так мне сообщила служанка Анжелики Бетсинда, когда утром подавала мне чай.
— Всё чаи распиваете, — мрачно промолвил монарх.
— Уж лучше пить чай, чем портвейн или бренди с содовой, — возразила королева.
— Я ведь только хотел сказать, что вы большая чаевница, душечка, сказал повелитель Пафлагонии, силясь побороть раздражение. — Надеюсь, Анжелика, у тебя нет нужды в новых нарядах? Счета твоих портних весьма внушительны. А вам, дражайшая королева, надо позаботиться о предстоящих торжествах. Я бы предпочел обеды, но вы, конечно, потребуете, чтобы мы давали балы. Я уже видеть не могу это ваше голубое бархатное платье — сносу ему нету! А еще, душа моя, мне бы хотелось, чтобы на вас было какое- нибудь повое ожерелье. Закажите себе! Только не дороже ста, ну ста пятидесяти тысяч фунтов.
— А как же Перекориль, мой друг? — спросила королева.
— Пусть он идет…
— Это о родном-то племяннике, сэр! Единственном сыне покойного монарха?!
— Пусть он идет к портному и заказывает, что нужно, а счета отдаст Разворолю — тот их оплатит. Чтоб ему ни дна ни покрышки, то бишь всех благ! Он не должен ни в чем знать нужды. Выдайте ему две гинеи[1] на карманные расходы, душечка, а себе заодно с ожерельем закажите еще и браслеты.
Ее величество, или сударыня-королева, как шутливо величал свою супругу монарх (ведь короли тоже не прочь пошутить с близкими, а эта семья жила в большой дружбе), обняла мужа и, обвив рукой стан дочери, вышла вместе с нею из столовой, чтобы все приготовить для приема высокого гостя.
Едва они удалились, как улыбка, сиявшая на лице отца и повелителя, исчезла, а с ней вместе и вся его королевская важность, и остался лишь человек наедине с самим собою. Обладай я даром Д.-П.-Р. Джеймса, я бы в красках описал душевные терзания Храбуса, его сверкающий взор и раздутые ноздри, а также его халат, носовой платок и туфли. Но поскольку я не обладаю таким талантом, скажу лишь, что Храбус остался наедине с собою.
Он схватил одну из многочисленных яичных рюмочек, украшавших королевский стол, кинулся к буфету, вытащил бутылку бренди, налил себе и раз и два, потом поставил на место рюмку, хрипло захохотал и воскликнул:
— Теперь, Храбус, ты опять человек! Увы! — продолжал он (к сожалению, снова прикладываясь к рюмке). — Пока я не стал королем, не тянуло меня к этой отраве. Я не пил ничего, кроме ключевой воды, а подогретого бренди и в рот не брал. Быстрее горного ручейка бегал я с мушкетом по лесу, стряхивая с веток росу, и стрелял куропаток, бекасов или рогатых оленей. Воистину прав английский драматург, сказавший: «Да, нелегко нам преклонить главу, когда она увенчана короной!»[2] И зачем только я отнял ее у племянника, у юного Перекориля! Что я сказал? Отнял? Нет, нет! Не отнял, нет! Исчезни это мерзостное слово! Я просто на главу свою достойную надел венец монарший Пафлагона. И ныне я держу в одной руке наследный скипетр. А другой рукою державу Пафлагонскую сжимаю! Ну мог бы разве бедный сей малыш, сопливый хныкалка, что был вчера при няньке и грудь просил и клянчил леденца, ну мог ли он короны тяжесть снесть? И мог ли, препоясавшись мечом монарших наших предков, выйти в поле, чтоб биться с этим мерзким супостатом?!
Так его величество продолжал убеждать себя (хотя, разумеется, белый стих еще не довод), что владеть присвоенным — прямой его долг и что если раньше он хотел вознаградить пострадавшую сторону и даже знал, как это сделать, то ныне, когда представился случай заключить столь желанный брачный союз и тем самым объединить две страны и два народа, которые доселе вели кровопролитные и разорительные войны, а именно: пафлагонцев и понтийцев, он должен отказаться от мысли вернуть Перекорилю корону. Будь жив его брат, король Сейвио, он сам ради этого отобрал бы ее у родного сына.
Вот как легко нам себя обмануть! Как легко принять желаемое за должное!
Король воспрянул духом, прочел газеты, доел яйца и булочки и позвонил в колокольчик, чтобы явился первый министр. А королева, поразмыслив о том, идти ей к больному Перекорилю или нет, сказала себе:
— Это не к спеху. Делу время, а потехе час. Перекориля я навещу после обеда. А сейчас займусь делом — поеду к ювелиру, закажу ожерелье и браслеты.
Принцесса же поднялась к себе и велела своей служанке Бетсинде вытащить из сундуков все наряды.
А о Перекориле они и думать забыли, как я про обед, съеденный год назад.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
рассказывающая о том, как Храбус получил корону, а Перекориль ее потерял
Тысячелетий десять или двенадцать тому назад в Пафлагонии, как и в некоторых иных государствах, еще не было, по-видимому, закона о престолонаследии. Во всяком случае, когда скончался венценосный Сейвио и оставил брата опекуном своего осиротевшего сына и регентом,[3] сей вероломный родственник и не подумал исполнить волю покойного монарха. Он объявил себя королем Храбусом XXIV, устроил пышную коронацию и повелел отечественному дворянству присягнуть себе на верность. И пока Храбус устраивал придворные балы, раздавал деньги и хлебные должности, пафлагонское дворянство не очень беспокоилось о том, кто сидит на престоле; что же до простого люда, то он в те времена отличался подобным же равнодушием.
Когда скончался венценосный Сейвио, его сын Перекориль был еще юн годами, а посему не очень огорчился утратой короны и власти. У него было вдоволь сластей и игрушек, он бездельничал пять дней в неделю, а когда немного подрос, мог ездить верхом на охоту, а главное — наслаждаться обществом милой кузины, единственной дочери короля, — и бедняга был рад-радешенек; он ничуть не завидовал дядиной мантии и скипетру, его большому, неудобному, жесткому трону и тяжелой короне, которую тот носил с утра до ночи.
Взгляните на дошедший до нас портрет Храбуса, и вы, наверное, согласитесь со мной, что подчас он, должно быть, порядком уставал от своих бархатных одежд, горностая, бриллиантов и прочего великолепия. Нет, не хотел бы я париться в этой жаркой мантии с такой вот штукой на голове!
Что касается королевы, то в юности она, наверно, была миловидна, и, хотя с годами несколько
