С дядей Дэвидом никогда нельзя было предугадать, какой оборот примет разговор. Подчас его манера перескакивать с предмета на предмет выводила из себя.
– Не очень. Я помню, как она пела немецкую песенку «Du Bist wie eine Blume», когда я была маленькой.
– «Ты похожа на цветок». Она сама знала эту песенку с детства. Да, замечательная была женщина, как я тебе говорил, необычайно мужественная.
«И незачем повторять мне все это снова», – подумала Хенни.
– Тебе вряд ли известно, что она сделала неверный выбор. Долгие годы жила с твоим дедом в нищете.
– Я не знала.
– Думаю, нет смысла вытаскивать на свет эту старую историю. Но иногда об этом поневоле вспоминаешь, а воспоминания бывают весьма болезненными.
Она думала о настоящем, о морозном ясном дне, а он говорил о людях, которые давно умерли. Тон у него был горестным, но в ее теперешнем состоянии, когда в ней бурлила радостная энергия, она не могла ему посочувствовать.
Старик принялся чистить ручку обрывком тряпки. На лбу залегли морщины, руки безостановочно двигались. Спустя пару минут он проговорил:
– Полагаю, ты находишь его очень красивым.
– Кого? – она даже вздрогнула.
– Рота, конечно, кого же еще. Ты же не подумала, что я говорю об Уолтере Вернере.
– Ну, до этого ты говорил о моем дедушке, – она засмеялась, потом беззаботно ответила:
– Да, а ты так не думаешь?
– Я думаю так же. И так же думает любая женщина, которая его видит, Хенни.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что говорю. Женщины за ним бегают. Я не вчера с ним познакомился, видишь ли, и я…
– Я за ним бегаю? – Лицо Хенни залил жаркий румянец. – Ты действительно считаешь, что я могу бегать за кем-то, дядя Дэвид?
– Ты – нет. Ты для этого слишком робкая, моя дорогая.
Слишком робкая. Но упрямая, как говорит папа. От своего не отступится.
– Зато другие женщины не страдают от робости, Хенни. В этом-то и беда.
– Я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать, дядя Дэвид. – В ней зрело какое-то неприятное чувство. Страх или гнев, а, может, то и другое вместе.
– Он слишком обаятелен, для него самого это не всегда благо. Некоторые рождаются такими. Как будто в них заложен магнит.
От льющегося из окна слепящего света стало больно глазам. Она передвинула стул.
– Я не вижу, какое это имеет значение… Не видишь? В самом деле не видишь?
– Что с того, если другие женщины засматриваются на него? Это же не его вина.
Опять последовали манипуляции с трубкой. Он, видимо, собирался с мыслями. Она ждала.
– Видишь ли, в чем дело, Хенни. Есть мужчины, которые не могут хранить верность одной женщине. Да, они любят своих жен, но не могут устоять перед соблазном.
– И ты думаешь, – собственный голос прозвучал каким-то странным фальцетом, – что и Дэн такой?
– Да. Не влюбляйся в него, Хенни. Пожалуйста, не надо.
Она молчала потрясенная, не веря своим ушам.
– Ты любишь его, Хенни? И опять она промолчала.
– Он тебе не подходит. Я должен это сказать. Послушай меня, дорогая. Он слишком любит женщин. Это его недостаток.
– И это после всех тех прекрасных вещей, которые ты о нем наговорил?
– Да, и я говорил правду. Но сейчас я тоже говорю правду.
– Сейчас говоришь мне об этом? Но почему сейчас?
– Я никогда не думал, что возникнет такая необходимость.
Она презирала его сейчас, сидящего тут со своей трубкой и ручкой, и скелетами в шкафу. Он был стар, а старики ненавидят молодых. Глядя на молодых, они думают об упущенных возможностях, сознавая, что исправить уже ничего не удастся.
– Вижу, ты рассердилась на меня.
– Да. Ты не имеешь права. Ты портишь… портишь, – запинаясь, пробормотала она.
– Я не хочу, чтобы тебе было больно, вот и все, – мягко сказал дядя Дэвид.
– Мне не будет больно. Или ты умалчиваешь еще о чем-то?
