В зеркале отразилось лицо Дэна, склонившегося над застежкой.
– Негодование делает тебя краше, – сказал он и поцеловал ее в шею.
– Ах, Дэн, это задевает меня за живое, больше, чем что бы то ни было. Это личное. Я ведь знаю многих из этих девушек. Они приходят в благотворительный центр, такие юные, одинокие, не успевшие еще освоиться в чужой для них стране. За последний год-два появилось много иммигранток из Италии.
Дэн вдруг посерьезнел.
– Им необходимо вступить в профсоюз.
– Я знаю. Но все они надеются выйти замуж и уйти с работы, так что профсоюзным организаторам трудно бывает преодолеть их пассивность. И еще я думаю об Ольге. Она нездорова. Боюсь, это… – она помолчала, размышляя. – Знаешь, я должна что-то сделать.
– Ты? Что ты можешь сделать?
– Я могу участвовать в пикетировании. Хотя бы это.
Шел второй месяц забастовки. Девушки пикетировали фабрику. Они ходили по двое, держа в руках плакаты, призывающие к борьбе, распевая песни протеста на итальянском и идише. Если одна выбывала из строя по болезни или из-за малодушия, двое вставали на ее место.
О, какой же стоял холод, а резкие порывы январского ветра едва не сбивали с ног. Раз за разом проходили они расстояние примерно в полквартала – от здания фабрики до угла улицы – и поворачивали обратно.
Хенни приходила каждый день, когда Фредди был в школе. По возможности она старалась держаться рядом с Ольгой Зареткиной.
– Возьми мое пальто, – предложила она однажды. – Оно теплее твоего. Ты же насквозь продрогла.
Ольга придерживала воротник у шеи, стараясь запахнуть его поплотнее, а руки, вылезая из коротких рукавов, не доходивших до перчаток, оставались голыми.
– Это еще зачем? – негодующе воскликнула она. – Чего ради тебе это делать? Я не нуждаюсь в… – приступ кашля не дал ей договорить.
– Ольга, я не хотела смутить или обидеть тебя. Давай не будем ходить вокруг да около. Твое пальто тонкое как бумага, а ты больна.
Ответа не последовало. Они медленно шли вперед, хлюпая по грязному растоптанному снегу. Ветер раскачивал плакаты, прикрепленные к тонким длинным палкам, пытаясь вырвать их из онемевших рук. Какой-то водитель умышленно вырулил автомобиль поближе к тротуару. Девушки, взвизгнув, отскочили, чтобы не попасть под летевшую из-под колес грязь, а водитель презрительно рассмеялся. Зато рабочий, сидевший в кузове грузовика, выехавшего из-за угла как раз в тот момент, когда к нему подошли первые пары небольшой колонны, приветственно поднес руку к фуражке.
– Ольга, – настаивала Хенни, – тебе вообще не следует здесь находиться. Тебе надо пойти к врачу.
– Какая мне польза от врача, если я не могу заработать себе на жизнь? Нет, забастовка сейчас на первом месте. – Ольга говорила с легким акцентом, не более заметным, чем акцент какой-нибудь русской графини, изучавшей английский с гувернанткой. – А потом я и так знаю, что со мной.
Она была права. Даже человеку, не разбирающемуся в медицине, нетрудно было догадаться, что Ольга больна туберкулезом, с полным основанием считавшимся убийцей номер один жителей Ист-сайда. Лихорадочный румянец, необычайно яркий блеск глаз были такими же типичными признаками заболевания, как и кашель.
– Да, я знаю, что ты плохо чувствуешь себя последнее время. Ты мне говорила.
– Не надо, Хенни. Давай называть вещи своими именами.
– Но… заранее ведь ни в чем нельзя быть уверенной. Возможно, врач…
– Что, врач? Как ты сама недавно сказала, не будем ходить вокруг да около.
Она умрет, так же как и ее муж. Она сама знает это. Через несколько месяцев она уже не сможет вставать с постели. Она будет поворачиваться набок и сплевывать сгустки крови. Ее постоянно будет лихорадить. Смерть будет приближаться медленно, если только она не схватит воспаление легких на этом холоде. Тогда конец будет более быстрым и безболезненным.
В молчании они дошли до конца квартала. Хенни, наклонив голову, взглянула на подругу – Ольга была намного ниже ее, как, впрочем, и большинство женщин. Однако шла она в ногу с Хенни – раз-два, раз-два, до угла и обратно, и так час, второй, третий. Зачем она это делает? Ей ведь наверняка не придется воспользоваться плодами забастовки, даже если бастующим удастся чего-то добиться. Для нее было бы куда проще примкнуть к горстке запуганных, сломленных душевно женщин, ставших штрейкбрехерами, которые под охраной здоровенных полицейских каждое утро поспешно проскальзывали в здание фабрики.
– Я так беспокоюсь за Лию, – сказала Ольга, но ветер отнес ее слова в сторону, и Хенни, не уверенная, что расслышала правильно, попросила подругу повторить.
– Я беспокоюсь за Лию. Ей всего восемь с половиной.
– И у вас здесь совсем нет родных? – спросила Хенни, хотя ответ был ей известен.
– Ни здесь, ни там. Те, кто остались там, были убиты, когда подожгли наш дом.
Воображение тут же нарисовало Хенни картину: оранжевое пламя, черные фигуры разбегающихся людей; их догоняют и ударами валят на землю. Она словно наяву услышала выстрелы, крики, вслед за которыми, когда все было кончено, наступила полная, мертвая, тишина. По молчанию Ольги она угадала, что та тоже вспоминает пережитое. Необходимо было что-то сказать, отвлечь ее от невыносимых воспоминаний.
– Я уже так давно не видела Лию… – Хенни стало стыдно. Она корила себя за то, что за многочисленными делами забыла о подруге.
