расположенном к востоку от Вашингтон-сквер, с его роскошными частными особняками, украшенными колоннами и обнесенными блестящими, словно отполированными оградами. Квартал этот считается вполне респектабельным, хотя и не дотягивает до разряда фешенебельного.
Три дня в неделю она на добровольных началах работает в благотворительном центре. Преподает английский иммигрантам, а заодно пытается привить им кое-какие правила гигиены, не обращая при этом внимания на их одежду, часто заскорузлую от грязи, ибо прекрасно понимает, как трудно им найти время и место для соблюдения этих самых правил. То, чем она занимается, называется «ассимиляцией иммигрантов».
Не все иммигранты хотят ассимилироваться и перенимать обычаи и привычки де Ривера и им подобных, зато де Ривера и им подобные добиваются именно этого, поскольку иммигранты в своем, так сказать, первозданном виде мешают нормальному течению их жизни. Все это не является для Хенни секретом, но она с этим не согласна. Она вовсе не ощущает своего превосходства; напротив, она чувствует глубокое внутреннее родство с теми, кого обучает. Ее самая близкая подруга, – а у Хенни не много подруг, – не принадлежит к тому окружению, в котором Хенни выросла; она ученица в ее английском классе, иммигрантка, работающая на фабрике, на пять лет старше Хенни.
Хенни хотела бы быть медсестрой, как Лилиан Уолд.[1]
Но ее родители ни за что не позволят ей поступить на любую платную должность, ведь тогда будет казаться, что отец не в состоянии содержать семью. Молодой девушке из приличной семьи не положено работать за деньги, даже если, думает Хенни, эти деньги очень пригодились бы ее семье. Но она никогда не говорит этого вслух. Это одна из многих мыслей, которыми она предпочитает ни с кем не делиться.
– Ты вздохнула, тетя Хенни, – сказал Пол.
– Да? Устала, наверное. А ты не устал? Проголодался? Мы с тобой долго гуляли, но все равно ты успеешь выпить чашку какао до того, как твоя мама придет за тобой.
Они проходили по Вашингтон-сквер. В прохладном воздухе громко щебетали ласточки. Две маленькие девочки стучали своими обручами по ограде, извлекая звуки, похожие на барабанную дробь. Дама с маленькой белой собачкой вышла из экипажа и улыбнулась Полу.
– Здесь красиво, – сказал Пол.
Он смотрел вверх на кроны деревьев, где осталось совсем немного листьев; его маленькое личико было серьезным. «Должно быть, небо, виднеющееся сквозь листву, кажется ему чудом, – подумала Хенни. – Может, он пытается разглядеть в небе Бога, как делала я в детстве».
Но Пол думал не о Боге, он думал о Хенни. Он думал о том, что ему нравятся тишина и краски этого места и то, что он здесь с ней. Пол любил проводить с ней время. Хенни была очень хорошая. Не такая как все. Мысленно он всегда отделял «ее» от «них», остальных членов своей семьи. И хотя Пол любил всех, потому что все были добры к нему, Хенни в его представлении все-таки была другой.
Она никогда не говорила «не мешай мне, Пол», или «потом, Пол, я занята».
Иногда она водила его в парк. Это случалось не часто, обычно по четвергам, когда у фрейлейн был выходной. Полу куда больше нравилось смотреть на нее – она всегда наблюдала, как он играет, – чем на фрейлейн, склонившуюся над своим вязанием, которая вечно вязала что-то серое и уродливое для своих племянников и племянниц.
«Komm jetzt! Schnell zuruck!»[2] – звала фрейлейн Пола сердитым голосом. На самом деле она не сердилась, но голос всегда звучал сердито, как лай. Пол засмеялся, представив фрейлейн, лающей как собака. Да, тетя Хенни была намного лучше. Лучше даже, чем его мама, хотя он подозревал, что так думать нельзя. Мама не ругала его, но с ней было не так интересно. Она редко позволяла сидеть у себя на коленях: «Осторожно, дорогой, ты помнешь мне юбку». Не то чтобы ему так уж хотелось сидеть у кого-нибудь на коленях, ведь ему было почти пять. Только иногда, когда он уставал, ему это нравилось.
Но он всегда мог посидеть на коленях у тети Хенни. Она читала ему про маленькую сиротку Энни и еще про забавного маленького карапуза, у которого была добрая душа и сердце мягкое, как перезрелое яблоко.
Тетя Хенни обнимала его и спрашивала: «Догадайся, кто этот забавный маленький карапуз?», а он отвечал, что не знает, хотя на самом деле знал, как нужно ответить.
«Ну как же, это же ты!» – говорила тетя Хенни, смешно округлив глаза, и снова обнимала его.
– Тебе понравился этот человек? – спросил сейчас Пол.
В первую минуту она не поняла, кого он имеет в виду.
– Какой человек? Который влез на крышу?
– Да. Он тебе понравился? Мне понравился.
– Да, он чудесный человек!
– Я бы тоже смог так сделать, – снова сказал Пол.
Она погладила его по голове.
– Не думаю, что тебе это удалось бы. Да и любому другому тоже. – Она считала, что с детьми надо всегда быть честной. – Но я уверена, что в будущем ты сделаешь много хороших вещей.
– А что я сделаю?
– Ты многое узнаешь, потому что ты внимательно смотришь вокруг и внимательно слушаешь, что тебе говорят. Ты научишься понимать прекрасное. И ты будешь очень добрым. А теперь давай поспешим, а то дома наверное уже беспокоятся, куда это мы пропали.
Чайная посуда уже стояла на тяжелом подносе, и мать, и сестра Хенни сидели у стола в ожидании. С них хоть картину пиши, подумала Хенни, они умеют принимать живописные позы. Флоренс, должно быть, принесла розы. Она всегда приносила розы, не слишком много, всего несколько штук, ровно столько, сколько нужно для безупречной по изяществу и вкусу розово-кремовой композиции в небольшой серебряной вазе.
– Пусть Пол выпьет сначала свое какао, – сказала Анжелика, бабушка мальчика. – Потом ты, Флоренс,
