– Именно это говорит Элфи.
– Ну, значит, Элфи прав. Все это волнение! Это так, так по-русски.
– Это абсурд. И к тому же Дэн не русский.
– Он ведет себя так. Ты знаешь, он мне нравится, но правда есть правда.
Желание возражать исчезло у Поля так же внезапно, как появилось. Теперь, когда кризис миновал, он неожиданно почувствовал все напряжение последних дней, с того момента, когда полиция задержала Дэна на сцене, до минуты, когда он вошел в дом Ли этим утром.
Начался дождь, маслянистая пленка покрыла дорогу, «дворники» со скрипом очищали ветровое стекло» Поль наклонился вперед, сосредоточиваясь на дороге, пока Мими продолжала выражать свое недовольство:
– Я всегда думала, как это странно, что среди евреев есть такие крайности. Люди в нашем храме или в нашем клубе – и люди, подобные Хенни и Дэну.
Ему снова пришлось возразить ей:
– Не понимая этого, ты попадаешь в ловушку антисемитизма. Почему мы не должны отличаться друг от друга? Никто не находит странным, что оксфордский дон и безграмотная деревенщина из Аппалачей – оба англосаксы.
– Хорошо, тогда это не странно. Просто скажем, что некоторые из нас смущают остальных. Давай оставим Дэна – он слишком близок. Возьмем другого, которого арестовали вместе с ним. Возможно, он приехал в эту страну лет десять назад, выжил за счет благотворительности таких семей, как наша, и теперь, вместо того чтобы зарабатывать себе на жизнь, он выступает с речами, привлекая к себе внимание. Наверняка он из швейного производства, – закончила она с презрением. – Там всегда было полно смутьянов.
– Зачем же так презирать швейное производство? Ты ведь достаточно хорошо относишься к Ли?
– Конечно. Она мне нравится, но должна сказать, что она нравилась мне больше, когда не была такой преуспевающей и важной. Но тем не менее, ты отлично понимаешь, что она была бы совершенно не к месту в нашем клубе.
– Правда?
Члены «Сенчури кантри клаб» должны были иметь немецкие корни. Никто об этом не говорил открыто, этого не было в уставе – но это подразумевалось всеми. Хотя Поль и был их членом, но редко посещал клуб и не собирался менять его порядки. Если им так нравится – это их дело. Можно бороться с большими несправедливостями в этом мире, чем Поль и занимался. Общественную жизнь он оставил Мими. Он не компанейский человек. У него нет времени.
Высадив Мими у дома, он поехал ставить машину в гараж. Возвращаясь, Поль почувствовал, что хмурится, и расслабил мышцы лица. Конечно, как и он, Мими воспитывалась в определенной среде. Среда формирует человека, и он никогда не сможет до конца преодолеть ее влияние. Он и не пытался делать этого. Зачем? Это была добропорядочная, утонченная, уютная среда. Но его образ мыслей отличался от образа мыслей его жены. Всегда ли она была такой, как сейчас? Он не мог припомнить, чтобы она когда- нибудь занимала такую жесткую позицию, выражала такой снобизм, как сейчас. Он старался понять. Она страдает. Она еще такая молодая, всего тридцать, а уже потеряла жизненно важный орган, матку. Ее ограбили. Возможно, она чувствует себя искалеченной. Возможно, это похоже на кастрированного мужчину. Он не мог знать этого.
Поль решил быть терпеливым с ней, не вступать в бесцельные стычки.
Другое удручало и раздражало его. Манера, с которой она говорила в обществе о своем горе, называя его «Божьей карой». Конечно, так оно и было: сам доктор употребил эти слова в ту ужасную ночь. Но зачем она все вспоминает мертворожденного мальчика? Иногда после обеда, когда мужчины и женщины собирались в разных концах чьей-нибудь гостиной, он слышал ее голос, рассказывающий о перенесенных страданиях с гордостью, словно она ожидала похвал за свой героизм. Его передергивало – она становится надоедливой, выставляет себя дурочкой. Однажды он перехватил взгляды, которыми обменялись две женщины, совершенно нормально родившие четверых или больше детей и относящиеся к Мими с жалостью и презрением, так как с такой же глупостью гордились собственным крепким здоровьем.
Он вошел в квартиру и прошел через холл в спальню. Мими сидела неподвижно перед зеркалом с опущенной головой; в руке у нее была щетка для волос. Поль увидел в зеркале отражение ее печального лица. Услышав его шаги, она выпрямилась и начала расчесывать волосы.
Неожиданно для себя он спросил:
– Мими, почему бы нам не усыновить ребенка? Она посмотрела на него в зеркало:
– Нет! Если я не могу иметь собственного, мне не нужны никакие заменители. Вероятно, я принадлежу к тем людям, которые рождаются, чтобы ничего не иметь в этой жизни. У меня ничего нет.
Он понимал, что она не осознает, как комично звучат ее слова.
В комнате было тепло. Духи, которыми она брызгалась перед сном, еще стояли в воздухе. Белое атласное стеганое одеяло было немного отвернуто. Небольшая стопка книг лежала на тумбочке. Она еще не повесила свой костюм, украшенный соболем, и он лежал на кресле.
Однако это всего лишь имущество и удобства. К ее чести говорит то, что их недостаточно, чтобы смягчить ее боль. Равно как и утешить его.
Ему вдруг захотелось спрятать свое лицо, и он открыл дверь в шкаф и притворился, что ищет там что- то. Если бы Мими знала, чем он мучился весь прошлый год, после того незабываемого бурного весеннего дня, когда он наконец опять встретил Анну и узнал… что у него ребенок! Маленькая девочка! Это невероятно, но тем не менее это правда. Она родилась после их единственного раза близости. Ее звали Ирис – пара огромных глаз на неясной фотографии. И это было все. Его дочь. Его. Которую растит и воспитывает другой человек, ничего не подозревающий муж… потому что так должно было случиться… потому что он обещал никогда, никогда не пытаться увидеть ни Анну, ни ребенка.
Разрушить их брак после того, что она пережила, – об этом нельзя и подумать. И все-таки иногда его тоска становилась невыносимой.
