Эронсон радостно взирал на металлические стремнины.
— Вот и замечательно, гора с плеч. Я-то собирался устроить для вас пикник. А теперь пусть обо всем — позаботится Город. Встретимся здесь же через два часа и сравним впечатления. В путь!..
С этими словами он вскочил на бегущую серебряную дорожку, и та быстро понесла его прочь.
Обеспокоенный Уайлдер двинулся было за ним. Но Эронсон весело крикнул:
— Входите, не бойтесь, вода чудесная!..
И металлическая река унесла его. На прощанье он помахал им.
Один за другим они шагнули на движущийся тротуар, и тот подхватил их своим течением. Паркхилл, охотник, поэт и жена поэта, актер и, наконец, красивая женщина и ее служанка. Они плыли, как статуи, загадочным образом выросшие из струящейся лавы, и лава несла их куда-то — или никуда — об этом они могли только гадать…
Уайлдер прыгнул. Река мягко прильнула к его подошвам. Следуя ее руслу, он несся по плесам проспектов, по излучинам, огибающим парки, сквозь фиорды зданий.
А за ними остались опустевшая пристань и покинутые врата. Ничто не указывало на то, что они проходили здесь. Как если бы их никогда и не было.
Бьюмонт, актер, сошел с самоходной дорожки первым. Одно из зданий приковало к себе его внимание. И не успел он сообразить, в чем дело, как уже соскочил и стал приближаться к этому зданию, втягивая ноздрями воздух.
И улыбнулся.
Теперь он понял, что за здание перед ним, понял по запаху.
— Мазь для чистки бронзы. А это, видит бог, может означать одно-единственное…
Театр.
Бронзовые двери, бронзовые перила, бронзовые кольца на бархатных занавесах.
Он открыл эти двери и вошел. Еще раз принюхался и громко расхохотался. Точно. Без вывески, без огней. Один только запах, особая химия металла и пыли, бумажной пыли от миллионов оторванных билетов.
Но главное… он прислушался. Тишина.
— Тишина, которая ждет. Другой такой не бывает. Только в театре и можно встретить тишину, которая ждет. Самые частички воздуха млеют в ожидании. Полумрак затаил дыхание. Ну что ж… Готов я или нет, ноя иду…
Фойе было бархатным, цвета подводной зелени.
А дальше сам театр — красный бархат, едва различимый в темноте за двойными дверьми. А еще дальше — сцена.
Что-то вздрогнуло, как огромный зверь. Зверь учуял добычу и ожил. Дыхание из полуоткрытых уст актера всколыхнуло занавес в ста футах впереди, свернуло и сразу же развернуло ткань, словно всеохватывающие крылья.
Он неуверенно шагнул в зал.
На высоком потолке, где стайки сказочных многогранных рыбок плыли навстречу друг другу, появился свет.
Свет, аквариумный свет заиграл повсюду. У Бьюмонта захватило дух.
Театр был полон народу.
Тысяча людей сидела недвижно в искусственных сумерках. Правда, они были маленькие, хрупкие, непривычно смуглые и все в серебряных масках, но — люди!
Он знал, не задавая вопросов, что они просидели здесь десять тысяч лет.
И не умерли.
Потому что они… Он протянул руку. Постучал по запястью мужчины, сидевшего у прохода.
Запястье отозвалось тихим звоном.
Он прикоснулся к плечу женщины. Она тренькнула. Как колокольчик.
Ну да, они прождали несколько тысяч лет. В том-то и дело, что машины наделены таким свойством — ждать.
Он сделал еще шаг и замер.
Словно вздох пронесся по залу.
Это было, как тот еле слышный звук, который издает новорожденный за мгновение до первого настоящего вздоха, настоящего крика — крика жалобного изумления, что вот родился и живет.
Тысяча вздохов растаяла в бархатных портьерах.
А под масками — или почудилось? — приоткрылась тысяча ртов.
Двое шевельнулись. Он застыл на месте.
В бархатных сумерках широко раскрылись две тысячи глаз.
Он двинулся вновь.
Тысяча голов беззвучно повернулась на древних, густо смазанных шестернях.
Они следили за ним.
На него наполз чудовищный неодолимый холод.
Он повернулся, хотел бежать.
Но глаза не отпускали его.
А из оркестровой ямы — музыка.
Он глянул в ту сторону и увидел, как к пюпитрам медленно поднимаются инструменты — странные, насекомоподобные, гротескно-акробатических форм. Кто-то тихо настраивал их, ударяя по струнам и клавишам, поглаживая, подкручивая…
В едином порыве публика обернулась к сцене.
Вспыхнул полный свет. Оркестр грянул громкий победный аккорд.
Красный занавес расступился. Прожектор выхватил середину сцены, пустой помост и на нем пустой стул.
Бьюмонт ждал.
Актеры не появлялись.
Движение. Справа и слева поднялось несколько рук. Руки сомкнулись. Раздались легкие аплодисменты.
Луч прожектора скользнул со сцены вверх по проходу. Головы поворачивались вслед за призрачным пятном света. Маски мягко блеснули. Глаза за масками словно потеплели, позвали…
Бьюмонт отступил.
Но луч неумолимо приближался, окрашивая пол конусом чистой белизны.
И остановился, прильнув к его ногам.
Публика, вновь обернувшись к нему, аплодировала все настойчивее. Театр гремел, ревел, грохотал бесконечными волнами одобрения.
Все растворилось внутри, оттаяло и согрелось. Будто его обнаженным выставили под летний ливень, и гроза благодатно омыла его. Сердце упоенно стучало. Кулаки — сами собой разжались. Мышцы расслабились.
Он постоял еще минуту, чтобы дождь оросил запрокинутое в блаженстве лицо, чтобы истомленные жаждой веки затрепетали и смежились, а затем помимо воли, как привидение с крепостных стен, склонился, ведомый призрачным светом и шагнул, скользнул, ринулся вниз и вниз по уклону к прекраснейшей из смертей, и вот уже не шел, а бежал, не бежал, а летел, а маски блестели, а глаза под масками горели от возбуждения, от немыслимых приветственных криков, а руки бились в разорванном воздухе, взмывали, как голубиные крылья на перекрестье прицела. Он ощутил, что ноги достигли ступеней. Аплодисменты еще раз грохнули и смолкли.
Сглотнул слюну. Медленно поднялся по ступеням и встал в ярком свете перед тысячей обращенных к~нему масок и двумя тысячами внимательных глаз. Сел на стул — и в зале стемнело, и мощное дыхание кузнечных мехов стихло в штампованных глотках, и остался лишь гул автоматического улья, благоухающего во тьме машинным мускусом.
Обнял колени. Отпустил их. И начал:
— Быть или не быть…
