выродков, которые (это он уже понимал ясно!) не умели видеть сияния фарра. Но Суришар вбил себе в голову, что должен грудью прикрывать владыку от опасностей. Шах-заде и без того корил себя, что в битве под Арваном допустил пленение шаха; в своем упрямстве он дошел до невозможного – почти до открытого сопротивления. И Абу-т-Тайиб втайне надеялся, что все-таки, все-таки…
Надежды оказались тщетными.
Суришар угомонился и склонил голову пред желанием повелителя.
Оставшись в Кабире в качестве временного наместника; и при разговоре с глазу на глаз вдруг припомнил занятную подробность. Оказывается, когда хирбеды возили юного шах-заде к пещере Испытания, Гургин проговорился относительно красавицы-хирбеди. Дескать, не один он, старец бородавчатый, уже бывал до того в безымянных горах – Нахид тоже бывала! Задумайтесь, мой государь: с чего бы это молоденьким жрицам кататься туда-сюда по святым местам, будто места эти не святые, а самые что ни на есть грешные, и жрицы не жрицы, а гулены непутевые? На хмурых великанов ездила смотреть? На гулей- людоедов с их боевым петухом?! На храм идола Сарта, попирая ногами веру истинную, владыкой на днях подаренную?!
Прими во внимание, отец названый!
Абу-т-Тайиб принял; и все равно отказался брать Суришара с собой.
Единственное, что шах-заде позволил себе, а поэт не препятствовал, – это проводить обожаемого владыку до границы с Малым Хакасом. Где развернул своих гургасаров обратно, а они поехали дальше: сам Абу-т-Тайиб, мрачный Гургин, рядом с которым веселый Утба смотрелся и вовсе пустосмехом – а за ними ехал молчаливый Дэв, примостив поперек седла свое любимое копьецо, уже прозванное злопыхателями «Сестрой Тарана».
Многие добавляли: «Родной сестрой…»
Иногда Дэв пинал конские бока каблуками и вырывался вперед. Он долго втягивал ноздрями воздух, вертел огромной головой, и вид у него в такие минуты был – хоть сразу в сказку. Потом метания прекращались, исполин наконечником копья указывал путь; и все без лишних вопросов следовали туда, куда обращалось жало «Сестры Тарана». Впрочем, и помимо Дэвова нюха были свидетели пути Нахид-дэви в Мазандеран – только в их историях бывшая хирбеди звалась Красной Дэвицей, кровавой ведьмой.
Дихкане, чей хлев ночью оказался разрушен, а молочная буйволица утащена невесть куда.
Пастухи, чьих овец пожрало волосатое чудовище, предварительно задушив троих матерых катьярцев – собак, в одиночку бравших волка.
Охотники, сдуру возомнившие себя легендарными богатырями; двух таких богатырей родичи успели оплакать, припадая к останкам, а третьего Красна Дэвица уволокла с собой, и тело бедняги найдено не было.
Рыбаки из селений на берегу мутной Сузы, отделавшиеся легким испугом и пропажей корзин с частью дневного улова.
Красна Дэвица шла в Мазандеран, и по ее следам, повинуясь копью бывшего душегуба и воплям пострадавших, шел шах Кабира.
Абу-т-Тайиб и сам плохо понимал, зачем он это делает; верней, не хотел признаться самому себе, что есть причина и кроме скрытой вины перед беднягой Нахид. Как-то Суришар обмолвился, будто за пределами Малого Хакаса живут тупые горцы, которых Огнь Небесный наградил слепотой.
В смысле, они не видят божественной благодати фарра.
Е рабб, не счастье ли, не великая ли милость: оказаться вместе с тремя «небоглазыми» в окружении тупых горцев, лишенных этакой благодати?
Глава вторая,
где невозможное становится возможным, небывалое – бывалым, незримое – вполне зримым, и даже слишком, но абсолютно не приводится знаменитое изречение пророка (да благословит его Аллах и приветствует!): «Самый великий враг твой – душа твоя, которая меж твоих боков!»
– …Нам точно сюда, Дэв? – в третий раз переспросил поэт.
Ну не нравилось ему это ущелье, не нравилось – хоть навали вместо скал сахарных леденцов-кандов, а все равно с души воротит! И ведь понимал же: скорее всего Дэв прав, им именно сюда – до сих пор Худайбег ни разу не ошибся в выборе пути; и другой дороги все равно нет, разве что назад; все он понимал, упрямый поэт, все принимал и хмурился грозовой тучей, потирая седловину носа заново выросшими пальцами.
Может быть, потому что не было другой дороги, и не нравилось Абу-т-Тайибу это ущелье.
– Сюда, твое шахское, сюда. Чую я… – в третий раз повторил Дэв.
Утба криво усмехнулся, вызывающе подбоченясь в седле – дескать, нам-хургам хоть в Верхнюю Степь, хоть в Нижнюю Крепь, все едино!.. а Гургин промолчал. Магу тоже не нравилось ущелье, до ломоты в костях, до душевной дрожи; но он, как и шах, понимал – другого пути все равно нет.
Поэт помедлил еще чуть-чуть.
Тропа раненым барсом уползала вниз, в вечную сырость сумрака. А над ней смыкались дверными створками, отсекая небо, серо-желтые зубцы скальной крепости, и широкие трещины скалились ухмылками черепов, щерили гнилые клыки: поезжайте, слякоть человеческая, поезжайте! А мы посмотрим сверху и посмеемся – как-то вы отсюда выберетесь?!
Абу-т-Тайиб мотнул головой, отгоняя стаю надоедливых слепней-мыслей, уже готовых оформиться погребальной элегией, и решительно направил свою кобылицу в ущелье.
Та шла неохотно, то и дело косясь на безрассудного седока – но шла.
– Вперед, Наама! – строго крикнул поэт, и кобылица прибавила шагу; а в резвости она не уступала своей незабвенной тезке из тех песков, куда не было возврата.
Скалы лениво росли вверх, возносясь на головокружительную высоту, промозглая тьма сгущалась вокруг, так и норовя стать тьмой кромешной; уши закладывало, отчего поминутно приходилось сглатывать слюну, вязкую, как после доброй порции насвая, тертого табака с пережженной известью, золой и конопляным маслом. Гулко отдавались от щербатых стен удары копыт о тропу, наполняя теснину грохотом: словно не четверо, а добрая сотня всадников двигалась сейчас в расселине, поражаясь собственной дерзости и с опаской поглядывая на тяжкие громады над головой – а ну как оползень или лавина?!
Не уйти ведь, хоть наизнанку вывернись…
Кони боязливо фыркали, пугаясь рева дальних, невидимых отсюда водопадов, скользили копытами по гладкому, словно отполированному камню, приседали на задние ноги – в итоге всем четверым пришлось спешиться, ведя дальше животных в поводу.
Они миновали середину ущелья; верхушки скальных разломов начали потихоньку отползать прочь, в стороны, край солнечного диска приподнялся над южной оконечностью хребта, превратив теневые склоны в мириады взглядов «небоглазых» – такой голубизной вдруг вспыхнули они; тропа стала шире…
– Что языки проглотили?! – обернулся Абу-т-Тайиб к примолкшим спутникам. – Вон за тем поворотом можно будет вновь сесть в седла. Кажется, сподобил Аллах (славен Он!) выбраться из этой шайтановой задницы!
В ответ шайтан, как и подобает Противоречащему, отродью непослушания, издевательски пустил ветры.
И грохот камнепада ударил в уши, мигом прочистив их лучше любого сглатывания.
Угловатые глыбы гневом Господним обрушились сверху, с совершенно безобидного на первый взгляд карниза. В первое мгновение все растерялись, но промедление грозило гибелью, не забыв об этом уверить со всей определенностью. Огромный обломок упал и раскололся, забрызгав крошкой сапоги Абу-т-Тайиба: не обернись поэт, желая подбодрить своих спутников, сделай еще шаг вперед – и пришлось бы кабирским хирбедам срочно искать замену безвременно раздавленному шаху!
Сюда б небось и поехали: в безымянные горы, пещеру Испытания искать!
Истошно заржала кобылица Наама – чтобы тут же рухнуть на тропу с перебитым хребтом, разделив печальную судьбу арабской тезки. Видать, неудачное имя хуже злой судьбы, висит гирей, на дно тянет…
– Под скалу! Быстро! – с неожиданной властностью рявкнул Гургин.
Камни продолжали с грохотом валиться на тропу, погребая под собой уже двух мертвых лошадей (вьючная не вовремя шарахнулась в сторону, почти сразу сломав ногу, а там и шею). К счастью, вся
