Выхода не было, и поэт это уже понял, но, скорее по привычке, от безнадежности и неумения сдаваться, раз за разом повторял свои бесплодные попытки. Он почти смирился – но не хотел признаваться в этом даже самому себе.
И, значит, еще не смирился до конца.
В тот раз Утба и Нахид не пошли с ними. Хург с самого начала разрывался на части, утешая местных невольниц, притащенных дэвами-добытчиками со всех обитаемых четвертей земного круга. К немалой радости бедняжек: одни чудища вокруг, бугаи несытые, а тут в кои-то веки сын Адама! Свободное же время веселый Утба посвящал утешению коренных мазандеранок, в чем также преуспел. А бывшая хирбеди просто куда-то запропастилась, и искать ее не стали. Все равно сегодня побег не предвиделся. Шли вроде бы без дела, прогуляться втроем: Абу-т-Тайиб, Гургин и Худайбег. Хотя на самом деле «прогулка» их имела подспудный смысл: вчера вечером старец шепнул поэту, что он, кажется, нащупал еще один Ал-Ребат. И открыться сие «междуместье» должно вроде бы полегче. Но соваться наобум глупей глупого, лучше сначала разведать, что да как, изучить путь – и тогда, ночью, тайком…
Маг был многословен и бодр, отчего Абу-т-Тайибу становилось вдвое тоскливей.
Хоть передо мной-то не притворяйся, колдун колчерукий!..
Позади брели вразвалочку пятеро дэвов-стражей. Рогатого сотника с ними не было, но Абу-т-Тайиб не сомневался, что и этой пятерки достанет в случае чего сорвать им побег. Ну и тащитесь, дети мятежа, шайтан с вами!.. все равно ведь не отвяжетесь!
– Вот здесь, мой шах, – Гургин остановился напротив грота, потолок которого украшали, сочась влагой, сосульки сталактитов. – Верно, Худайбег?
– Угу, – Худайбег задумчиво вертел в лапах свою «Сестру Тарана» и словно прислушивался к чему- то.
– Совсем прямой Ал-Ребат! – с натужной радостью сообщил маг. – Ай, какой прямой – хоть босиком ходи!
Фальшивая бодрость старика, равно как и ухватки рыночного зазывалы, совсем вогнали поэта в тоску.
А знакомый вопль, эхом раскатившийся по горам – в глухоту; и лишь изрядное расстояние до чинары с Вайдосом отчасти сберегло на этот раз уши путников.
– Стряслось чего-то, – буркнул Худайбег. – Народ кличет.
– Ну и пусть хоть разорвется! – не сдержался поэт. – Лишь бы не по наши души…
Он обернулся – и застыл, не веря своим глазам. Тропа позади была пуста, только где-то за поворотом удалялся топот пяти пар исполинских ног.
– Ушли… – выдавил Абу-т-Тайиб; и тут до него дошло, что это значит.
Путь свободен!
– Гургин! Мудрец ты мой любимый! Открывай Ал-Ребат! Скорее! – срывающимся от волнения голосом закричал поэт, будто собираясь соперничать с Вайдосом.
Вялость и безразличие, свившие гнездо в его сердце, стрелой улетели прочь.
– Жаровня… Огниво… Священное дерево… – выдавил Гургин, разом растеряв всю бодрость. – Мой шах, ведь…
– Здесь оно! – радостно гаркнул Худайбег, скидывая с плеча хурджин и, не справясь с завязками, попросту разорвал их. – Здесь, говорю!
И зарделся, когда шах Кабира ухватил его за уши и звонко расцеловал в обе щеки.
Старик торопился, словно за ним гналась свора шайтанов. Нетерпеливое возбуждение шаха передалось всем. Жаровню раздули в считанные минуты, и тогда Гургин, разом успокоившись, взял себя в руки – сказывался опыт, приобретенный жрецом за его долгую жизнь. Он принялся читать свои заклинания, а рядом с ним могучий юз-баши плавил взглядом кромешную тьму грота.
Наконец маг умолк, и в воздухе повисла гулкая тишина; лишь потрескивала жаровня, да тяжело сопел Дэв.
В гроте насмешливо стучала капель.
– Ал-Ребат открыт, мой шах, – голос Гургина звенел от напряжения. – Мы можем идти, если шах желает.
– Шах желает! – Поэт еще подумал, что такого разочарования не перенесет. – Скорей!
Худайбег голой рукой подхватил с земли раскаленную жаровню и первым шагнул в темноту. Абу-т- Тайиб, не колеблясь, последовал за ним.
Шаг.
Другой.
На третьем шаге мир мигнул – и по глазам полоснуло солнце.
– Мы на перевале Баррах! – торжественно объявил Гургин, возникая позади поэта прямо из воздуха.
Бескрайняя синь горного неба раскинулась над головой, сколько хватало взгляда, вниз убегала каменистая змея тропы, на горизонте белела снежная вершина Тау-Кешт, а по правую руку в глубокой долине раскинулся город.
Медный город – его Абу-т-Тайиб узнал сразу.
– Ты, твое шахское, брось, – бормотнул рядом Худайбег, – брось это дело… ишь, вздумал, плакать-то…
– Е рабб! Тысяча шайтанов! О Аллах, прости мой скверный язык! Мы не можем оставить там хурга и Нахид!
«И Фарангис! – мысленно добавил поэт. – Надо было забрать и ее! Ведь если она все время будет рядом…»
– Проклятье! Я возвращаюсь за ними!
– Опомнитесь, мой шах! – Старик был близок к истерике. – Пошлите за ними вашего юз-баши!
– Меня пошли, твое шахское! Я их приведу! – Верный Дэв грохнул в грудь кулачищем.
– Ведь им нужен именно шах, его фарр! – Хирбед уговаривал упрямого владыку, как ребенка. – А Худайбега никто удерживать не станет! На кой он им?!
– На кой я им?! – еще один удар кулака в грудь.
Умом поэт понимал, что Гургин совершенно прав, что надо отправить в Мазандеран одного Дэва, а Нахид вообще лучше никуда не забирать…
Мучило другое: что, если Худайбег, оторванный от него и его фарра, начнет стремительно превращаться в чудовище? Что, если он забудет все и вся, навеки оставшись в каменной ловушке Мазандерана?! А вместе с ним – Утба, Нахид… Фарангис!
– Прости меня, Гургин. Я уже говорил тебе, что я – плохой шах. Там, где любой правитель отправил бы вперед слугу, мне проще идти самому.
– Ага, разогнался! – В отчаянии Дэв совсем забыл, кто есть кто. – Сам он пойдет… без меня никуда – понял, твое шахское? И не надейся!
В эту минуту «пятнадцатилетний курбаши» был до невозможности похож на Стоголового.
– Воля шаха – закон, – безнадежно развел руками хирбед. – Отсюда я смогу держать Ал-Ребат открытым около суток – здесь дэвы не в силах помешать мне. Но на большее меня не хватит… это так, мой шах – даже владыкам неподвластен возраст. Поторопитесь.
Абу-т-Тайиб кивнул, сглотнув горький комок, и вслед за Дэвом шагнул в мигнувшую пустоту.
