Четыре направления - четыре ветра

— Вы не можете знать расписание тумана.

Он посмотрел на часы. Он выглядел так же, как в тот день, когда я увидел его впервые. Профессор Антонио Моралес Бака. Мешковатый костюм, потертая белая сорочка, темный галстук, волосы зачесаны назад, карманы оттопырены. Безупречная неряшливость. Кожа его лица едва заметно потемнела от загара на altiplano, а в движениях чувствовалась здоровая легкость; какое-то обновление светилось в уголках глаз и в улыбке.

— Через полчаса будет ясная погода, — сказал он.

Я посмотрел ему в глаза и улыбнулся:

— Вы так думаете?

— Конечно.

— Откуда вы знаете?

— Я же индеец, — улыбнулся он.

— Да, я почти забыл, — рассмеялся я. — Индейцы знают все.

— Все. Не знают только, как жить в безоблачном мире физических объектов и прямых утлов. — Он положил мне руку на плечо. — Я должен идти. У меня занятия в первом часу.

— Спасибо вам, — сказал я.

— Вам спасибо, мой друг. Мы оказались хорошими спутниками.

Я открыл рот, но не нашелся, что сказать.

— Вы попробовали знание на вкус, — сказал он. — Скоро нам предстоит опыт силы. Но не ожидайте его.

— До свидания, — сказал я.

Я протянул руку, но он только посмотрел на нее и покачал головой:

— У шаманов, говорят, принято прощаться только раз. Я держал руку протянутой.

— Кто это говорит?

— Да мы и говорим. Вы и я. Для нас это всегда будет hasta pronto. Пока мы снова не встретимся.

И он пожал мне руку.

Полчаса спустя туман рассеялся. Над аэропортом засняло небо, и молодая женщина в униформе перуанского аэропорта объявила посадку на рейс Куско— Лима.

* * *

В Майами я провел один день. Отец осмотрел меня с головы до ног и нахмурился: волосы я не стриг еще с Калифорнии, и у меня отросли усы, одежда измялась.

— Тебе следует пойти к бабушке, — сказал отец. Глаза у него были усталые.

— Я для этого и прилетел, папа.

Я побрился, и Соледад, сорокалетняя служанка моих родителей, дала мне одну из отцовских сорочек, накрахмаленную и отглаженную. Я повел бабушку к завтраку.

Инсульт был незначительным, скорее, просто церебронаскулярный спазм. Вся ее слабость объяснялась преклонным возрастом и ничем более. Она опиралась о мою руку, и я отвел ее в ярко освещенный ресторан над водой.

Мы болтали с ней о всякой всячине. Она радовалась мне — или откликалась на мою радость. Я хорошо выгляжу, сказала она, и у меня красивые длинные волосы. Она сильно щурилась, и я спросил, в чем дело.

— Здесь так тускло. Почему не включат свет?

Я обошел столик и снял с ее лица толстые очки. Я протер их льняной салфеткой и снова надел, просунув дужки за уши сквозь седые волосы.

— Теперь намного лучше! — сказала она и непринужденно рассмеялась. Мы всегда так смеялись с ней. Ее рука потянулась через скатерть и нашла мою, и мы так и сидели, словно любовники, за столиком для двоих. Женщина, которая стала мне матерью, которая являлась мне в огне в Мачу Пикчу, чей дух был так силен, но тело таяло, слабело под натиском времени. Мы никогда больше так не посидим. Я это сознавал, и я улыбался своей памяти.

* * *

Я возвратился в Калифорнию. Я уезжал зимой, а прилетел в первый день весны. Я начал с того, что привел в порядок свои материалы по диссертации, доложил свою работу в психиатрической клинике, получил грант Института Развития Ребенка на разработку программ психической гигиены в школах для отсталых детей, открыл небольшую частную практику и влюбился в Стефани.

Страстная влюбленность Брайена закончилась ничем. А моя была билетом в один конец, туристской поездкой по местам, где я уже бывал и куда еще не раз возвращусь. Да, человеческий опыт рождается из пар противоположностей: Инь и Ян, тьма и свет, сцепившись друг с другом; тьма усиливает свет, свет определяет тьму, и центры удовольствия и страдания в человеческом мозгу расположены рядом, так что редко удается возбудить один из них, не затронув другого. Я любил Стефани, и мы вместе переживали экстаз и боль встреч и разлук.

Как я и подозревал, с ней оказалось нелегко: непоколебимый романтик, яростная феминистка. Она никак не могла прийти в себя от мучительного разрыва после двухлетней связи со студентом-стоматологом по имени Эдвард; и тут мы влюбились друг в друга. Мы пировали всю весну, мы наслаждались друг другом. Мы решили и лето провести в моногамии.

Моя работа в это время была как никогда разнообразной. Я начал отбирать материалы из своей диссертации для книги «Мир целительства», которую мы будем писать со Стенли Криннпером. В клинике я непосредственно занимался психозами — многочисленными изменениями личности, шизофренией (неопределенное состояние), социопатическими расстройствами и попытками самоубийства. В частной практике я вел пациентов с депрессией, сексуальными нарушениями, наркотической зависимостью, психическими травмами. А в школе для отсталых детей я участвовал в разработке и проверке критериев нормальности и стандартов развития применительно к детям. Я наблюдал учащихся из семей бедняков, из трущоб и национальных меньшинств, детей пяти-шести различных культур, наблюдал, как они приспосабливаются к нашей культуре, ассимилируются с системой образования. Дети привыкли приспосабливаться, служить программе ради того, чтобы программа послужила им. Необходимо что-то другое. Система обучения и оценки путем вопросов-ответов, неспособная активизировать личностный и культурный потенциал ребенка, является, на мой радикальный взгляд, главным производителем умственно отсталых детей.

Мне не понадобилось много времени, чтобы заработать репутацию яркой эксцентричной личности в клинической работе и заносчивого оригинала в вопросах образования.

Странно, однако, было то, что, не забывая ни на минуту о моей работе с Антонио, я почти не говорил о ней. Я очень много думал о нем в те первые несколько месяцев; я даже нашел себе укромное местечко в Сономских горах, естественное убежище возле водопада в часе ходьбы; я ходил туда в выходные дни медитировать и упражнять видение. Но в основном моя работа на Южном пути ограничивалась рамками моего сознания и страницами дневника.

1 июня 1974 года

Только что из клиники. Стакан вина — и сразу мысль: раскрыть и заполнить страничку. Все тянулось слишком долго. Глория снова поступила сегодня ночью. Великий Четверг, Вознесение. Первый раз это была Великопостная Среда, затем Страстная Пятница. Ее снова спасли, а завтра моя очередь. Снова к доске. По- прежнему чувствую себя сосредоточенным и сильным. Результаты моей работы в Мачу Пикчу? Вырывание внутренностей, ритуал сожжения души — один вечер в таком состоянии сознания, когда я прямо, визуально, в каком-то катарсисе сталкивался с элементами собственной биографии. Не аналитически, не интеллектуально; это не был неокортекс. Я иду дальше, пытаюсь локализировать хлам, из которого складываются сновидения. Приписать их лимбическому мозгу. Это проблема. Здесь нет прямых линий, нет подходящих теорий, нет готовых ящичков и полочек. Куда же мне сложить свой опыт? Я знаю, что работа, равноценная одному или двум годам интенсивной терапии, была выполнена за одну ночь. Если я добрался до своего бессознательного, следует ли мне объяснять, как я это делал? Если я хочу, чтобы кто-то здесь меня понял, то следует. Если для меня так важно, чтобы мне верили… Кого я