Миррон покачнулась на табурете. Пламя начало затухать и опало. Девочка откинулась назад, на руки Брину.
— Ох, дитя мое, прости! Я нарушил твою сосредоточенность.
Миррон повернула к нему лицо — немного отстраненное, но глубоко удовлетворенное.
— Я попыталась говорить, но пламя не пожелало остаться, — проговорила она. — Это было прекрасно.
— Безусловно, — согласился Кессиан.
— Нет, — возразила она, — внутри.
— О чем ты говоришь?
— У меня в теле и в голове. Я видела дорожки в воздухе и внутри земли.
У Кессиана пересохло в горле. Это была прямая цитата из работ Гориана. Его теория о том, что увидит Восходящий. Руки Эстер стиснули его плечи.
— Ты уверена? — прошептал Кессиан, и его голос почти потонул в реве горна.
Миррон кивнула.
— Со мной все нормально? — спросила она дрожащим голосом.
Кессиан засмеялся.
— Ах, милая, с тобой все очень хорошо, а не просто нормально!
Брин поставил Миррон на пол и мягко, но решительно подтолкнул ее к Кессиану. Кузнец сложил ладони на уровне груди, составляя чашу — в традиционном всеохватывающем знаке ордена Всеведущего. Отец Восхождения нахмурился.
— Брин, это несколько…
И замолчал, увидев лицо кузнеца. Он видел то же выражение на лице Оссакера всего два дня назад. Смертельный испуг.
ГЛАВА 8
Хан Джессон жил во тьме. Холод одиночества захлестывал его при каждом пробуждении и терзал всякий раз, когда он пытался сомкнуть глаза. Воспоминания о том жутком дне, пережитом год назад в Броде Чаек, не желали его покидать. Ужас в глазах жены, ее немое потрясение и беспомощные крики. Плач сына. Кровь на улице, трупы людей, которых он знал в течение тридцати лет. Удушающий запах гари. Воспоминания преследовали Джессона везде, куда бы он ни шел, читались в каждом встреченном лице, таились в темных шрамах зданий, которые так никогда и не закрасят.
Первые дни пронеслись словно в тумане. Отчаяние настолько поглотило его — Джессон едва замечал, что живет. Из того периода в памяти остались всего две вещи. Слово «пропали», стучащее в его затуманенной голове, и высокий мужчина. Сборщик.
Человек, который пообещал, что вернет его семью. И хотя Джеред писал ему в каждый период сбора податей, никаких известий не появилось. В письмах не было никакой определенной надежды, за которую можно уцепиться. Они напоминали отчеты о войне. Они были отделены от его боли.
Каждый день Хан уходил к востоку от деревни, к началу долины, и сидел там. В обжигающий жар соластро, резкий холод дуса и цветение генастро он совершал свое короткое паломничество. И пока он сидел там, мир двигался мимо него.
Посевы взошли и дали урожай, который собрали и сложили в хранилища. В городок пригнали новый скот. По долине разносились звуки молотков и пил, смешиваясь с криками мужчин и оживленной болтовней детей. Приезжали и уезжали торговцы. По улицам громыхали повозки легионов, закупая припасы по дороге на цардитский фронт и продавая военную добычу на обратном пути. Сборщики тоже возвращались. На этот раз не высокий мужчина, а другие. Они оценивали прогресс в делах и на основе увиденного требовали увеличения налогов. И гражданская война подходила к ним все ближе и ближе.
Но о семье Джессона не было никаких вестей. Не сообщалось и о том, что кампания идет успешно и вскоре правящая династия Царда падет и начнутся выплаты репараций. «Когда-нибудь» Хана Джессона не устраивало. Бессмысленное слово. И с каждым днем его надежда утекала по капле.
Наступил поздний вечер. День выдался обжигающе жарким, без малейшего дуновения ветерка. Большую часть времени Хан провел в тени скалы и дерева, наблюдая за холмами на востоке, маревом над дорогой, ведущей на юг, и редким движением по реке. Ближе к полудню он видел, как вдалеке проехали какие-то всадники, численность которых определить было невозможно. Почти наверняка — конница Конкорда, хотя теперь при виде вооруженных отрядов его каждый раз бросало в дрожь, а воспоминания просыпались снова, острые и болезненные.
Когда солнце зашло, Хан отправился обратно по утоптанной тропе. В первые дни он зажигал костры, которые служили бы вехами для тех, кто возвращается, и сидел возле них ночи напролет. Однако следовало жить и заниматься своим ремеслом, чтобы его семье было к чему вернуться. И поэтому он зажег фонари у дверей отремонтированной мастерской и зашел внутрь. Огни будут гореть до рассвета, на всякий случай.
Хан бродил по мастерской, зажигая свечи и лампы. Он весь день держал ставни закрытыми, так что в помещении сохранялась относительная прохлада, хотя жар соластро проникал сквозь выбеленные стены. Дом был небольшим: почти все пространство внизу занимала мастерская, и один пролет ступеней вел наверх, где находились жилые помещения и плоская крыша с террасой. Но Хан воспринимал дом как пустую пещеру, где каждое движение будило печальное эхо, отражавшееся от покрытых пятнами стен.
Он потер ладонями лицо, и это движение напомнило ему о необходимости побриться. Еще одно дело, как и еда, которое теперь казалось ненужным. Почти каждый день Джессону приходилось напоминать себе, что нужно действовать, стараться вести более или менее нормальную жизнь, чтобы быть готовым к их возвращению домой. Однако даже купание и стирка одежды стали ему почти не по силам, так что он с трудом следовал собственным напоминаниям.
С заднего двора от печи для обжига глины, которую Хан топил каждый вечер, шел жар. У ее основания валялись многочисленные осколки посуды и черепки ваз. Он отодвинул задвижку на дверце и открыл ее, чувствуя, как горячий воздух омывает лицо и руки.
Хан взял со стойки две пары щипцов и потянул на себя тяжелый каменный поднос, зацепив за железные ручки. Потом он поставил его на землю остывать. Бросив беглый взгляд на разнообразные тарелки и кружки на подносе, заказанные горожанами, Джессон вздохнул. Часть посуды растрескалась, он опять невнимательно смешал глину, да и толщина изделий, отправленных на обжиг, оказалась разной. К тому же в глине виднелись пузырьки. Все теперь получалось не так, как нужно.
Хан действовал машинально, по одному и тому же распорядку, который завел, чтобы занять время до раннего утра. Он знал, что должен смертельно устать, чтобы голоса не помешали ему заснуть. Вынуть вчерашнюю работу. Снова разжечь печь. Сесть за круг и выполнить новые заказы. Расписать обожженные изделия — те, которые остались целы.
Последнее занятие часто заставляло его плакать. Художницей была Кари, а Джессон — просто гончар. Без нее вазы, тарелки, кувшины и кружки, которыми он обычно торговал, получались примитивными и неуклюжими. Он больше не мог гордиться своими изделиями и
