Вышел. Град окончился. Пронизывающий холод охватил его. Разразившаяся туча, протащившись из полярных стран, уходила на юг.
Туча была хмурая, черно-синяя. А над ней высилась цепь снежных шапок и острых, ледяных пиков. Это были воздушные ледники, предтечи будущих холодов.
Ослепительно сверкали они. Месяц — знакомый, вечерний приятель — разгуливал по фону небес, слегка бирюзовому, нежно-серому.
Далекий гул смутил Хандрикова. Вдали несся багровоокий змий с подъятым хоботом — несся среди равнин. Несся — уносился.
Выбивая зубами дрожь, Хандриков пробирался домой, шепча: «Ты мне не страшно, чудовище…»
Сердце его забилось от приближения глубины.
И опять она стояла, любовно шептала ему о возможном счастье. Замирающая улыбка ее дразнила Хандрикова.
Кто-то из обитателей санатории пел:
И смеясь, и тоскуя, целовал он воздух — эту милую, свежую ясность. И пели:
Туча ушла. Снежные шапки размазались, а ледяные пики опрокинулись.
Они шли с психиатром. Над ними раздавался трепет и смутный шум бархатисто-зеленой глубины. На песке испуганно метались солнечные пятна.
Ветер устраивал на берегу пылевые круги. Кружился, кружился — возвращался на пути свои.
Кристальные озера чистоты засияли в глазах Хандрикова. Губа у него отвисла, и весь он казался ребенком, когда спросил Орлова: «В газетах пишут, что где-то открылись дальние страны».
Старик сморкался в батистовый платок. Хлынул ветерок с синего озера. Заметалась бархатистая лиственная глубина да испуганные пятна солнца. И Орлов веско отрицал: «Ну, еще рано думать об этом…»
И прибавил: «Что вы чудите. Завтра еду за границу. Покатаемтесь по озеру на прощанье».
Сидели в лодке, колыхаемой волнами. Хандриков вставил уключины. Орлов принялся грести.
Он указал веслом в даль синего озера, бася: «Вдаль, Хандриков… вдаль…»
Греб, вспеняя синие волны. Производил жемчужный водоворот. Дугой изогнулась спина. Голова закинулась с раздуваемым серебром волос.
Ветер свистал в ухо: «Вдаль… Вдаль…»
Распахнулась дверь мужской купальни. Присяжный поверенный, лысый, длиннобородый, курносый, лечившийся от нервности, голый стоял над озером.
Солнце склонялось на яхонтовом фоне. В лучах заката горело пламенное лицо. Испуская ревы, похлопывал по вздутому животу.
С вытянутыми руками низвергался в пучину, производя падением рубиновый водоворот. А в дверях топтались голые подростки: «Ну-ка, ну-ка, сынишки. У кого хватит смелости?»
Лысина сияла. Голова высилась над синью озера на фоне зари. Над озером оседал яхонт. На него сбоку наплывала покорная туча своими длинными, узкими перстами из расплавленного золота.
Озеро отражало небо. Им казалось, что они несутся между двумя небесами. Головокружение — коварная обитательница высот — вскружило им головы. Но Орлов ничего не боялся.
Вертел веслом. Головокружительные слова срывались с уст. Развивал теософские взгляды свои. Кивал солнцу, крича: «Садится».
И оно садилось. Багряно-огненный полукруг убегал в невозвратную глубину. Осталась одна сверкающая точка.
Психиатр говорил: «Успокойтесь, Хандриков. Все пройдет. Все к лучшему». Встал, держа в руке сырое весло. Расправляя бороду, пел бархатным басом: «Благословляю вас, леса*, долины, нивы, горы».
Вечерняя прозрачность была напоена грустью. Белогрудый рыболов здесь и там рассекал эту прозрачность. Тихо покрикивая, уносился вдаль.
И вновь прилетал, смеясь над невозможным.
Хандриков заглянул туда, где не было дна, а только успокоенная бесконечность. Ожидал видеть свое отражение, но увидел глядевшего на себя ребенка из-под опрокинутой лодки, то белевшего, то вспыхивавшего.
А бархатный бас Орлова мощно звучал между двумя небесами: «Благословляю я свободу и голубые небеса».
День мерк. Огненные персты — персты восторга — тихо гасли один за другим.
Хандриков уставился на колыхаемую зеркальность. Лодка плыла в воздушном океане. Берега кольцом охватили воздушно-синий пролет, казавшийся озером.
Но это не было озеро — зеркало, отражающее небо: это было само небо, в котором они опрокинулись с лодкой и с Орловым.
Там все казалось лучше.
Хандриков воскликнул: «Иван Иванович, не это ли граница?» С этими словами он ткнул пальцем в бледно-бирюзовую поверхность. И палец его ушел во что-то холодное, мягкое.
«Не туда ли за границу вы уезжаете?»
Орлов усмехнулся в бороду, вертя веслом: «А хоть бы и
Катались до ночи. Сверкавшие созвездия были так ясны, так отчетливы. Орлов протягивал свой матово-бледный палец туда и сюда. Тряс бородой, приговаривая: «Это созвездие Кассиопеи. Это звезда Короны. А вон там созвездие Персея.
Сегодня летят Персеиды*…Их путь далек…
Он протянулся далеко за Нептун… И они не боятся длины своего пути…
Смело летят всё вперед, всё вперед — и снова возвращаются на прежние пути свои».
То тут, то там показывались золотые, низвергающиеся точки. И гасли.
Вскинули головы. Орлов говорил: «Это летят Персеиды. В бешеном полете своем не боятся пространств.
Они летят всё вперед… далеко за Нептун, в темных объятиях пространственности…
Им чужд страх, и они все одолеют полетом… Сегодня улечу я, а завтра — вы, и не нужно бояться: мы встретимся…»
