Я перечислил все эти зверства по отдельности, но происходили-то они одновременно! Кто бы мог представить себе весь этот ужас!
Я был почти зачарован этим диким фейерверком самоуничтожения, но через какое-то мгновение сам задрожал, и слёзы ужаса брызнули из моих глаз.
«Так-то любит себя человек, так-то! – звенело во мне набатом. – Твои весы – виселица для человека!!! Озрись!»
И я озрился. Я был окутан небесным пурпуром, я ощущал на себе мягкое дыхание солнца, мои ноги утопали в нежности небесного свода. И я бросил чашу, я бросил! И этот миг памятен мне более всех. Я бросил чашу, ибо я не хочу быть мерой, тем более мерою человеческому.
Подо мной началась беспорядочная возня: Желание, Требование и Страх поглотили друг друга в лице своих представителей, они сами сводили себя на нет.
Едины были они в своей бойне, ибо в требовании всегда говорит желание, в желании – требование, вместе они полны страха, который и есть желание, возведённое в степень требования.
Мне не было нужды бороться с ними, мне просто не следовало им мешать: желание и страх убьют сами себя, а требования закончат это дело.
Незачем пачкать руки в пустоте, руки человека принадлежат Жизни, а потому человек испытывает Влечение, ощущает Контакт и самого Себя. А желаний, требований и страха нет для него!
Я открыл глаза, образы реальности были ещё плохо различимы, всё кружилось. Через несколько секунд я понял, что лежу на полу в своём кабинете, и сковывающее прежде меня напряжение отпустило. Я стал дышать.
Заратустра сидел на полу, здесь, рядом. Он склонился надо мной, обнял руками мою голову и сквозь слёзы, сокрушаясь, что-то отчаянно кричал мне, но я, к сожалению, как ни старался, никак не мог разобрать его слов.
И лишь спустя пару минут, а может быть и больше, по губам его я догадался: он беспрестанно всё повторял и повторял моё имя. Я ответил ему тем же.
В тот миг я не помнил ещё ничего из происходившего со мною во время приступа, казалось, я упал откуда-то с высоты, откуда-то с неба и был совершеннейшим образом не от мира сего.
О ДУХЕ ТЯЖЕСТИ
Через пару часов мы уже были в дороге. Потрёпанная жизнью легковая машина, спотыкаясь на ухабах и шелестя колёсами по битому асфальту, летела в посёлок Песочный, в онкоцентр.
Тело всё ещё плохо меня слушалось, недвусмысленно напоминая моему сознанию о том, «что первично». Руки и ноги изображали из себя лентяев-аристократов, губы заодно с языком не спешили артикулировать речь, но в целом я чувствовал себя хорошо: боль отошла, а голова хоть и была затуманена, но, в конце концов, не более чем у всех.
Зар выглядел обеспокоенным и возился со мной как с писаной торбой, очень нежно. Мне было неудобно так его утруждать, я пытался сопротивляться и делать всё самому, впрочем, не очень успешно.
Кроме того, мне было совершенно непонятно, как, впрочем, неясно и теперь, зачем нам было ехать в Песочный, причём так срочно. Но мои слабые протесты эффекта не возымели, и мы ехали.
По приезду в онкоцентр нас уже встречали.
Стареющее здание ветшало. Облицовочный камень стен безжалостно сыпался, а окна без занавесок выглядели совсем неприветливо. Заратустра достал меня из машины, подхватил на руки и пронёс через стеклянные двери внутрь мрачного холла.
Дух тяжести царил здесь беспрекословно.
– Давай вернёмся, – прошептал я на ухо Заратустре.
– Ничего, ничего. Вернёмся, обязательно вернёмся. Сейчас обследуемся, и вернёмся. Тут я понял, что вся эта катавасия затеяна ради меня. Я возмутился, но удивление от странного состояния Заратустры, который казался растерянным (!), заставило меня самолично унять свой спонтанный ропот.
Меня запихнули в жерло аппарата для исследования ядерно-магнитным резонансом, кратко проинструктировали и удалились в смежную комнату. Через пару минут я заснул под глухой треск вертящихся вокруг меня турбин.
Я снился себе маленьким, лет трёх, может быть пяти. Я очень хотел быть любимым я не чувствовал себя любимым. Средь детворы я чувствовал себя одиноким.
Детские игры воспринимались мною как ритуализированная драка, наставления взрослых – как несправедливое наказание. Жизнь казалась мне тяжёлой, даже невыносимой в мои пять лет, она была мне в тягость. Я хотел быть любимым, я, верно, очень этого хотел.
Что бы счёл я любовью к себе – тогда, в своём детстве? Если бы кто-то признал меня и мою правоту, если бы кто-то сказал мне, что я хороший и что всё у меня получится, тогда, верно, я почувствовал бы себя любимым.
С детства учат нас жить для других и думать о других. Но не учат нас жить самим и слышать Других. Наша «жизнь для других» оборачивается ложной жизнью для себя. Ложь всегда тяжела – её следует именовать духом тяжести.
Я толок в ступе воздух, я изучал жизнь, приноравливаясь к ней. Тяжела была эта наука, и я плакал. Я плакал каждый день, плакал тихо и совестливо. Тяжело лгать – слезами проявляет себя дух тяжести.
Как показать ребёнку жемчужину его, что скрывается за безликой раковиной с морскими наростами? Как может он подарить её, когда никто не просит о ней, требуя лишь почистить скорлупу её от налёта?
Всегда я был недоволен жизнью, она казалась мне трудной задачей, которую нескоро предстоит решить. Но не хотел я принимать заготовленного ответа: «Всё уже сделано и сделано хорошо!» Лживым казался мне этот ответ, ибо было мне плохо, а может ли мир быть хорошим, если он делает мне плохо?
Долго учился я одной вещи и научился ей только теперь: не совершать ошибок, но не по знанию, а по ощущению самого Себя.
«Как не совершать ошибок?» – спросил я у своего сна.
«Всегда говори только 'Да!' или 'Нет!', но никогда не говори 'Может быть...'.
Когда говоришь 'Нет!' – говори 'Нет!', и не смей говорить: 'Может, как-нибудь в другой раз?'.
Ты должен знать, что отказываясь, ты отказываешься, и ты должен знать от чего ты отказываешься, а потому тебе следует говорить: 'Нет!'.
Когда же говоришь ты 'Да!' – говори 'Да!', и не смей говорить: 'Согласен, но при условии...'. Ты должен ощущать свою ответственность за своё 'Да!', иначе оно никогда и не станет 'Да!'. Нужно уметь идти до конца, а в противном случае – стоило ли вообще ходить?
И помни ещё, что 'Да!' всегда больше, чем 'Нет!', ибо не защищает оно, но дарует и не разделено потому на стража и узника, что всегда кажется защищаемым. 'Да!' – целостно и едино, как свет, потому свободно оно, ибо не знает 'Да!' твоё страха.
Говорящий Другому – 'Да!', обретает свободу подлинную – свободу от страха! Потому не теряет тот, кто дарует, но обретает, ибо он обретает свободу. Истинно, истинно говорю я: идёт несчастный дорогами потерь, счастливый же – дорогами обретений!
Незачем тебе быть на страже, незачем – настороже, ибо нечего тебе охранять, кроме своего страха, который, в сущности, пуст и нелеп. Быть на страже – значит, быть в страхе и охранять страх – нет судьбы хуже этой».
Как-то внезапно произошло осознание бессмысленности страха. Давно я шёл к этому осознанию, давно понимал, но не осознавал ещё до конца. Сейчас же, особенно после произошедшего со мной накануне, наступила наконец полная ясность.
Все мы знаем, что бояться бессмысленно, но мало кто осознаёт глубину истины этой. Никто из нас не станет делать дела, будучи абсолютно уверенным в его бессмысленности, например, никто не будет копать
