или свежего чая. Десять дней назад я использовал их, чтобы узнать, как быстро мы с Клементом доезжаем в нашей карете от одного конца тоннеля до другого. Но точнее всего эти часы отмеряют неторопливую поступь десятилетий с тех пор, как Фанни Аделаида отвергла мою руку и сошла в землю из-за испорченного куска рыбы.
Эти часы красивы, и есть какая-то ирония в том, что сей шедевр механики должен лежать в моем жилетном кармане и соседствовать с моим сердцем, которое, будучи всего лишь человеческим, барахлило уже с самого первого дня их знакомства.
Прошлой ночью я впервые за две недели как следует выспался. Я счастливо витал в эмпиреях, пока меня не разбудило потрескивание огня. Клемент способен на чудеса с несколькими скрученными бумажками и одинокой хворостинкой, и его широкая спина все еще склонялась над камином, когда я открыл глаза. Отблески пламени придавали комнате розовый оттенок, который помог изгнать холод, проникший в меня во время лесного пленения. Клемент целеустремленно вышел из комнаты, и, пока постепенно приводил себя в чувство, к треску огня присоединился плеск и брызги горячей воды из ванной по соседству. Затем Клемент весьма торжественно вернулся в облачке пара, которое медленно таяло вокруг него, пока он шел к моему гардеробу. (Он большой, как медведь, этот Клемент, но ступает легко, как котенок.)
Мой халат был раскрыт для меня, и, когда руки мои осторожно пробирались в глубину рукавов, я вдруг осознал, до какой степени болит мое тело. Все эти часы, что я прошлой ночью провел, скрючившись на камне, кажется, оставили свой след.
Я последовал за Клементом в ванную, как старый преданный пес. Взял с туалетного столика ручное зеркало и уселся в плетеное кресло, ожидая купания.
Не стоило мне класть зеркало на колени. Мои мешки под глазами выглядели в нем, как слоеное тесто, и складки кожи свисали с лица здесь и там. Но скорее всего этим утром зеркало вернуло бы ту же пугающую картину из любого положения. Так что, сделав все возможное, чтобы не обращать внимания на общий распад и увядание, я сосредоточил свои усилия на тех участках головы, где немного ремонтных работ все еще могли что-то исправить.
Маникюрными ножницами я осторожно подстриг волосы в ноздрях. То же с бровями. Затем изгнал поросль, напоминающую папоротник, из ушей — из ушей, господи помилуй! — которая делала их похожими больше на заросшие входы в забытые пещеры, чем на уши цивилизованного человека. Волосы со всех трех частей моей головы выглядят на удивление одинаково — все они темные и подозрительно толстые. Все растут совершенно беспорядочно и с ужасающей скоростью. Уверен, что, если бы я не приставал к ним с ножницами, в один прекрасный день я взглянул бы в зеркало и увидел дикаря.
Так же как существует искусство разжигать огонь, существует и искусство готовить ванну, и, наверное, было бы странно надеяться, что каждый сможет его освоить. Несколько лет назад, когда сестре Клемента нездоровилось и он выпросил недельный отпуск, чтобы присмотреть за ней, миссис Пледжер велела одной из своих горничных заняться моим купанием. Признаться, ее первая ванна была не так уж плоха — налита чуть быстрее, чем нужно, и не слишком хорошо перемешана, но в целом она оставила вполне приятное впечатление. Как бы то ни было, вторая попытка была катастрофой. Оскорбление, как для купальни, так и для купальщика. Похоже, она напустила горячую и холодную воду не в том порядке и с не той скоростью. Ванна была полностью испорчена, и ее пришлось вылить. Я тотчас же отослал девушку на кухню — не сомневаюсь, портить картошку — и весь остаток недели сам боролся с проклятыми кранами.
Клемент прочистил горло. Моя ванна была готова. Я сдул обрезки с зеркала и, для опоры вцепившись в предплечье Клемента, опустил сперва одну, потом другую ногу в ванну, все еще одетый в халат и ночную рубашку. Постоял на месте, пока не убедился, что твердо стою на ногах, затем дал Клементу осторожно стянуть с меня одежду через голову (что он и проделал, как обычно, вежливо отведя взгляд, как будто именно сейчас он заметил пылинку на лацкане и подумывал, как бы получше с ней разделаться). Затем я робко погрузил свои старые кости в воду.
Определенно, у меня внутри что-то не в порядке. В этом нет никаких сомнений. Органы, которые всего месяц назад деловито крутились и вертелись, теперь замедлили свои волнообразные движения почти до полной остановки. Но когда горячая вода покрыла мою усыпанную мурашками кожу, отыскав подмышки и замерзшие пальцы ног, я почувствовал, что восстанавливаю, по крайней мере, часть жизненного тепла. Медленно сползая в ванну, пока кончик моей бороды, как некий прибрежный куст, не погрузился в воду, я размышлял, каким это образом люди могли сколько-нибудь расслабиться до изобретения горячей воды. (Должно быть, в преклонном возрасте Наполеон не вылезал из нее. А минойцев, как я слышал, часто хоронили в ваннах — так они их обожали.)
Как я уже сказал, Клемент — Банных Дел Мастер и любит придавать каждой ванне уникальный характер — обычно посредством особого сочетания глубины и температуры, а также других, не так легко определяемых качеств, — чтобы удовлетворить мои наиболее серьезные, по его разумению, потребности. Со мной по этому вопросу он никогда не советуется; я целиком предоставляю все ему. Но когда время ванны на подходе, иногда я чувствую, как его большие карие глаза осматривают меня, пока он делает расчеты.
Сегодняшняя ванна была горячей, глубокой и пенистой. Голова моя возлежала в высоком воротнике пузырьков. Коленные чашечки оставались на дюйм или два над водой и вскоре стали единственной частью тела, которая не была замечательно красной, как рак. Моя грудная клетка напоминает стиральную доску, и, когда она вздымалась и опускалась, вода в ванне накатывалась и отступала, подобно частым приливам и отливам. Лежа там, я размышлял, не является ли на самом деле великое движение океанов мира туда-сюда следствием раздувания и сжимания континентов, а не странной связью между морем и далекой луной. Это была праздная теория, к которой я возвращался каждую неделю, и через минуту она развеялась, как и все сопутствующие ей мысли.
То была одна из самых глубоких ванн Клемента, и вода доходила почти до верхнего слива под массивными медными кранами. Погрузившись глубже в пену, я поднял небольшую волну, которая на мгновение закрыла круглую сетку слива, прежде чем вернуться. Затем, когда поверхность постепенно успокоилась, я услышал явственное бульканье воды, мчащейся к свободе вниз по трубе.
Где-то надо мной я слышал отдаленный скрип и сопение бака с горячей водой, восстанавливающего силы. Минутой позже поворот крана где-то еще в доме — возможно, на кухне — запустил вверх-вниз по трубам новую серию завываний и вздохов. Я слушал со всем возможным вниманием, ловя все менее различимые звуки, пока, наконец, не стал казаться себе дирижером, который руководит оркестром, чьи концерты состоят лишь из водяных свистков и стонов. Я лежал там, мысленно созерцая все трубы в доме — спрятанные под половыми досками, извивающиеся в стенах, — и обнаружил, что они странным образом подбадривают меня. Я думал о фонтанах в саду и их собственных маленьких системах водоснабжения. Я думал обо всех желобах, о милях канализации. О бурном сливе ватерклозета. И на минуту я почувствовал, что, просто лежа там, в теплой воде ванны, я — часть сложной кровеносной системы дома, который, несмотря на целый ряд кряхтений и содроганий, продолжал превосходно функционировать.
Я все еще лежал в этом счастливом оцепенении, когда до меня донеслось «тук-тук-тук», приближавшееся по коридору. Я сразу опознал в этих звуках шаги кого-то любимого и давно покинутого — какого-то старого друга. Эмоции, что дремали долгие годы, всколыхнулись во мне и заполнили меня радостью. Он подходил все ближе, и с каждым его шагом я становился все радостнее. И вот он был прямо перед ванной, у самого входа. С переполненным сердцем я ждал, затаив дыхание, но он почему-то не входил. Лишь настойчиво доносились шаги: тук... тук... тук...
Кажется, я сказал: «Откройте дверь».
Я открыл глаза и смотрел, как шаги медленно преображаются в звук подтекающего крана. Ударяясь о воду, каждая капля издавала звон, пуская круги ряби на поверхности. Я выкарабкался из ванны, все еще одурманенный, и чуть ли не бросился к двери, но, еще не взявшись за ручку, я знал, что никого там не увижу.
Вернулся в ванну и протомился там довольно долго, готовый заплакать оттого, что мне не удалось воссоединиться с обладателем шагов, и в то же время полный любопытства, кому бы они могли
