Я работаю над очень необычной теорией, в основном связанной с костями.
Первым делом должен заметить, что кости пока изучены совершенно недостаточно. Я считаю, что их слишком часто упускают из вида. Если поразмыслить о том, что каждая живая тварь на этой земле оставляет после себя целый набор ребер, бедер и берцовых костей, начинаешь понимать, сколько этого добра должно быть раскидано вокруг. Можно сказать, что весь мир — всего лишь огромное кладбище, куда мы заглянули на пикник.
Но мои мысли в основном сосредоточены на китовых костях — любому ясно, что они самые большие в мире. Сколько всего китов в море? Миллионы, не меньше. Таким образом, возникает вопрос: что происходит со всеми этими костями, когда их владельцы умирают? Не может быть, чтобы, обглоданные дочиста падалыциками, они оставались гнить на океанском дне. Иначе к этому времени они торчали бы из океана огромными кучами. Судоходство остановилось бы.
Нет. Дело в том, что их каким-то образом упорядочивают — выкладывают рядами, образуя в некотором роде Мировую Костяную Сеть. Кто стоит во главе этого предприятия? По-видимому, международный комитет. Несомненно, здесь замешаны французы. Насколько я могу судить, эта сеть состоит как из продольных, так и из поперечных перекрещенных линий, большинство которых скрыто под водой. На суше эта громадная сеть зарыта глубоко в землю.
Назначение этой костяной паутины? Я пока не уверен, но ограничил ответ следующими вариантами:
(i) нечто вроде «скрепы». Способ поддержать Землю, не дать ей треснуть и развалиться от старости;
(ii) некий действенный способ связи между правительствами, при посредстве колебаний;
(iii) прутья решетки. Этот мир — просто клетка.
Записываю вышеизложенное, чтобы оно не кануло в Лету, но вместе с тем, чтобы подойти к другой аспект всей этой истории, на который я недавно обратил внимание...
Сегодня в четыре пополудни мне пришло в голову, что миссис Пледжер на самом деле — корабль и что именно юбки ее, наполненные порывами и дуновениями этого дома, несут ее из комнаты в комнату. Лишь сегодня за обедом, когда я, увидев, как она вплывает в мою комнату с миской овощного супа в руках, я, наконец, догадался об этой мореходной связи. Она лавировала вокруг дивана, ориентируясь по голове Фаулера на камине на севере и по бюро на востоке. Глядя, как она приближается, я подумал: «Должно быть, в ней спрятано немало такелажа, раз она такая управляемая и подтянутая».
Я с интересом наблюдал, как она бросила якорь на коврике у камина и поставила суп на стол рядом со мной. Когда она наклонилась, моему взору открылся ее пышный груз, великолепно уложенный и обвязанный, и, увидев, что я подглядываю за ней, она окатила меня своим ледяным взглядом. Теперь все сходилось как нельзя точнее, и я бесцеремонно подмигнул ей. Я как бы говорил этим: «Все кончено, миссис Пледжер!» Но она не собиралась выкладывать карты. О, нет. Она только поджала губы, этакая цаца. Я понял, что мне придется вытягивать из нее правду.
— Вы крупная леди, миссис Пледжер, — сказал я и подождал, глядя, как подействовало мое замечание. Она уставилась на меня, но не произнесла не слова, так что я продолжил: — Будьте так добры, миссис Пледжер, расскажите мне о костях.
Она изо всех сил постаралась принять скептический вид, но было ясно, как день, что я ее прищучил.
— Про какие это кости вы спрашиваете, Ваша Светлость? — ответила она, краснея.
— Ну, как же, про китовые кости, которые скрепляют нас всех, — хладнокровно парировал я и, наклонившись к ней, добавил: — А может, про те, секретные, благодаря которым вы такая статная.
Она была по-настоящему напугана. Я торжествующе откинулся на стуле.
Полагаю, я запросто могу оказаться первым мужчиной, понявшим важность китовых костей, зашитых в каждый женский корсет. Не удивлюсь, что в эту самую минуту миссис Пледжер посылает сигналы костяным сообществам. Возможно, именно поэтому женщины такие странные. Все они в заговоре с китами.
Каковы бы ни были истинные корни всей этой истории — а я полагаю, копать до них еще порядочно, — поведение миссис Пледжер не оставляло сомнений, что она задета за живое. Раскрыта целая эпоха спрятанных костей!
Я еще раз подмигнул ей и увидел, как она прошествовала через всю комнату. Она остановилась у фруктовой вазы, взяла апельсин, повернулась и швырнула им в меня. Он летел мне аккурат между глаз. Я слишком поздно пригнулся; он отскочил от макушки и плюхнулся прямо в суп.
Мы секунду помолчали.
— Превосходный выстрел, миссис Плед-жер, — объявил я.
Она выскочила из комнаты, которая потом долго продолжала сотрясаться.
Так вот, я ничуть не против держать на службе женщину, по уши затянутую в кости. Миссис Пледжер прекрасная женщина — я всегда это говорил, — и я искренне надеюсь, что хозяева не накажут ее из-за моих разоблачений. В конце концов, никто из нас не безгрешен по этой части — мы все прячем свои кости.
Апельсин покачивался среди остатков овощей.
— Опять в моем супе фрукты, — сказал я.
Даже не помню, как давно я нездоров. И наверху, и внизу. Задолго до того, как та боль отправилась гулять по мне, меня начало что-то терзать. Что-то всегда меня терзало.
Наша беда, как я постепенно начинаю понимать, в том, что все мы в плену нашей собственной кожи. Наши тела с их невероятными возможностями — это и наши казематы, где мы осуждены томиться. Наши ребра — решетки наших крохотных камер. Мы заточены в плоть и кровь.
Рано или поздно слабость нашего тела начинает тащить нас вниз, и нам не остается ничего другого, как следовать за ней. Болезнь, поражающая нас, — это пытка, которую мы обречены терпеть. Мы не можем устраниться.
Бывает, что мои чувства — загадка для меня самого. Как правило, самое большее, на что я могу надеяться, — это выдержать их, постараться не быть смытым волной. Как чудесно было бы отпустить мысли блуждать на волю, не отягощая их веригами кожи и костей. Иметь возможность собраться всем вместе и общаться со всеми другими душами.
Теперь я понимаю, что во мне два очень разных человека. Сознание и мешок костей, который оно таскает за собой. Я думаю, тело — это просто вместилище. И пускай кто угодно смотрит на него как на храм, о какой службе может идти речь в этих грязных, обветшалых развалинах?
Трансцендентности жаждет душа моя. Я хочу дать глубочайшей части меня вознестись и вдыхать воздух. Ужасная раздвоенность жизни, навязанная мне плотью, — вот что со временем стало тяготить меня.
Все, чего я хочу, — это впустить немного света. Выпустить хотя бы часть себя наружу.
Бритва была странной на ощупь. Незнакомой. И ножницы тоже. Был так возбужден, что все мое тело чесалось. Есть что-то странное в том, чтобы сбрить бороду после стольких лет, прожитых бородачом. Теперь мне кажется, что моя кожа совершенно голая. Мясистая, как свежеощипанный гусь.
За пару минут ножницы состригли большую часть — комки белых волос скатываются в раковину. Маленькие кустистые шарики покоятся на фаянсе, затем смываются поворотом крана. Я приобрел буквально измятый, потрепанный вид. Но потом, после мыла и бритвы, я стал чуть менее диким. Моя шея разрушилась, пока была сокрыта от глаз. Дряблое изобилие мешковатой плоти свисало поверх пары тугих растяжек.
