Но вот Исаак останавливается и слезает, Ему хочется послушать что говорят люди на земле, что-то они скажут. Он слышит сдержанные восклицания, они не хотят ему мешать на его высоком посту, но задают друг другу робкие вопросы, и эти вопросы он слышит, И вот, желая быть для всех ласковым и отечески заботливым главою и всех подбодрить, Исаак говорит:
– Ну вот, я скошу этот участок сейчас, а завтра вы скопните!
– Неужто ты не пойдешь даже ужинать? – спрашивает Ингер, совсем подавленная.
– Нет. У меня сейчас другие дела! – отвечает он. Потом он снова смазывает машину и дает понять, что это не простое дело, а настоящая наука. Потом едет и опять косит траву. Некоторое время спустя женщины уходят домой.
Счастливый Исаак! Счастливые жители Селланро.
Он уверен, что очень скоро к нему придут соседи, Аксель Стрем интересуется всеми новинками, он придет, может, завтра же. А Бреде из Брейдаблика – тот способен прийти еще нынче ночью. Исаак не прочь объяснить им устройство косилки и показать, как ею надо действовать. Он укажет, что такого ровного и гладкого ряда не сделать никакой косе и никакому человеку.
Но чего стоит такая первоклассная синяя с красным косилка – об этом лучше и не говорить!
Счастливый Исаак!
Но когда он в третий раз останавливает машину и смазывает ее, из кармана его выпадают очки. И хуже всего, что ребята видели. Уж не было ли в этом участия высшей силы, напоминания о том, чтоб он поменьше гордился. Ведь очки все время были при нем, и на обратном пути он то и дело надевал их и разбирал описание, но ничего не понял, пришлось вмешаться Елисею. О-ох, Господи, хорошо быть ученым!
B наказание себе Исаак решает отказаться от мысли сделать Елисея землепашцем в пустыне, он больше не будет об этом говорить, и не потому, что ребята придрались к этому несчастью с очками, наоборот. Проказник Сиверт правда не мог удержаться, но он только потянул Елисея за рукав и сказал:
– Ну пойдем-ка домой да сожжем свои косы, отец за нас покосит!
Эта шутка пришлась очень кстати.
Часть вторая
Глава I
Селланро уже не пустынное место, здесь семь человек детей и взрослых. А за короткое время сенокоса появлялось немало и чужих, приходивших посмотреть косилку; из них первый, разумеется, Бреде. Пришел и Аксель Стрем, и соседи снизу, почти что от самого села. А с той стороны, из-за перевала, пришла Олина. Эту ничто не брало.
Олина и в этот раз явилась из своего села не без новостей, она никогда не приходила с пустыми руками: наконец-то старика Сиверта обревизовали и после него не осталось никакого состояния! Как есть ничего!
Тут Олина поджала губы и поочередно обвела всех глазами: что такое, неужто никто не вздохнул в горнице? Неужто потолок не обрушился? – Первым улыбнулся Елисей.
– Как же это так? Ведь, как будто, тебя назвали в честь дяди Сиверта? – вполголоса спрашивает он.
Сиверт-младший отвечает погромче:
– Да. Но все, что после него останется, я подарил тебе.
– Сколько там было?
– От пяти до десяти тысяч.
– Далеров? – воскликнул вдруг Елисей и задорно посмотрел на Сиверта.
Олина, должно быть, находила, что сейчас не время шутить, ее самое так обошли, но все-таки у гроба старика Сиверта она напрягла все свои слабые силы и плакала горькими слезами. Елисей ведь сам отлично знал, что он написал: столько-то и столько-то Олине – на опору и поддержку в старости. – Куда же девалась опора? Сломали, как палку, коленом!
Бедняжка Олина, маленькое наследство ей не помешало бы, оно было бы единственным золотым лучом в ее жизни! Судьба не баловала ее. Она наторела в злобе – это да! Привыкла перебиваться со дня на день разными уловками и мелкими плутнями, сильна лишь умением распускать сплетни, вселять страх перед своим языком – это да! Но ничто не могло ее испортить, а наследство меньше всего. Всю жизнь она трудилась, рожала детей и учила их своим собственным немногим приемам, клянчила для них, может быть, и крала, но заботилась о них – при всей своей бедности была настоящей матерью.
Способности у нее были не меньше, чем у иного политического деятеля; она действовала ради себя и своих, жила только интересами минуты и спасала свою шкуру, зарабатывала на этом – где головку сыра, где горсточку шерсти, и тоже могла жить и умереть в пошлой и неискренней готовности к бою.
Олина… быть может, старик Сиверт на минуту вспомнил ее молодою, красивой и румяною, но теперь она стара и безобразна, это портрет разрушения, ей давно бы следовало умереть. Где ее похоронят? У нее нет откупленного для себя места на кладбище, наверное, ее закопают где попало, с совершенно чужими и незнакомыми костями, там она и упокоится. Олина… родилась и умерла. Была когда-то молода. Наследство ей! Теперь, на краю могилы? Ну да, единственный золотой проблеск, и руки каторжницы передохнули бы на минутку. Справедливость бы настигла ее своей запоздалой наградой за то, что она выклянчивала для своих детей, может быть, и крала для них, но, во всяком случае, берегла их. Мгновение – и тьма снова воцарится в ней, глаза станут косить, пальцы шарить: «Сколько»? – скажет она, – а не больше? – Она опять будет права. Она рожала много раз, дала жизнь нескольким человеческим существам, это стоит большой награды.
Все лопнуло. По проверке Елисея, ведомости старика Сиверта порядочно хромали, но усадьба и корова, сарай и невода могли с избытком покрыть дефицит в кассе. И то, что в общем все обошлось так благополучно, произошло отчасти благодаря Олине, она была очень заинтересована в том, чтоб сохранить кое-какие остатки для себя, и поэтому восстановила позабытые статьи прихода и расхода, известные ей как
