18 июня 1866 г., безымянная деревня на берегу Коны
Хотя дождь кончился, казалось безумием покидать сухую и освещенную хижину по совету раненого туземного юноши, настаивающего, что безобидные птицы – братья и шпионы демона Пауна-эвы. Тем не менее мы пошли.
Перед уходом разгорелся спор между преподобным Хеймарком и мистером Клеменсом. Первый называл слова юноши чепухой, языческим суеверием, в то время как корреспондент настаивал на том, что половина случившегося с нами за эту ночь может показаться языческим суеверием. Наконец оба мужчины повернулись ко мне.
– Мисс Стюарт, не могли бы вы вернуть этого… литератора к реальности? – запальчиво спросил преподобный Хеймарк.
Мистер Клеменс, фыркнув, сказал:
– Если у нас демократия – вы ведь верите в демократию, святой отец? – значит, вам принадлежит решающий голос. Рассудите нас, мисс Стюарт.
Я задумалась. Халеману смотрел на меня испуганными глазами. Наконец я сказала:
– Нам лучше идти. И как можно быстрее.
– Но мисс Стюарт, глупо думать… – начал преподобный, лицо которого казалось еще краснее в мерцании свечей.
– Я голосую за то, чтобы уйти, – прервала я его протесты, – не из-за страха перед какими-то призраками, а из-за того, что у нас на руках раненый, которому необходима помощь… и из-за того, что видел мистер Клеменс. Мы находимся в святом месте язычников, вокруг которого бродят эти Идущие, явно враждебно настроенные…
Преподобный Хеймарк открыл рот, чтобы возразить.
– Мальчик говорит, что в миле отсюда есть деревня, – продолжала я. – У него там родственники, и там живет так называемая жрица Пеле, которая наверняка знакома с медициной и может ему помочь. Если я в самом деле имею решающий голос, я голосую за то, чтобы добраться до этой деревни.
– Вот-вот, – сказал мистер Клеменс.
Я нахмурилась, собираясь с мыслями:
– Я повторяю, что никого не боюсь. Тем более языческого бога, сделанного из тумана.
Мистер Клеменс хмыкнул и зажег новую сигару.
Мы отправились быстро, но без спешки. Лошади выказывали тот же страх, что и раньше, при приближении Идущих в Ночь, и мужчинам пришлось помочь мне влезть на моего обычно спокойного Лео. Мальчика мистер Клеменс усадил на седло перед собой.
Признаюсь, что я затаила дыхание, когда мы выбрались на тропинку между каменными стенами, полубессознательно ожидая, что кто-нибудь из богов и мертвых вождей, о которых рассказывал мистер Клеменс, выйдет оттуда и набросится на нас.
В такой темноте мы бы не разглядели бы за этими древними, пропитанными кровью камнями даже целую орду каннибалов.
Никто нас не тронул. Халеману указал нам еле заметную тропинку, уходящую на восток, и мы опять двинулись вверх по склону вулкана – мистер Клеменс с мальчиком во главе, за ними я на своем верном Лео и в хвосте – преподобный Хеймарк. Я поминутно оглядывалась, чтобы удостовериться, что никакое чудище с акульей пастью на спине не стащило его с лошади и не подбирается ко мне. Было темно, но я могла разглядеть приземистый силуэт священнослужителя и ясно слышала его астматическое дыхание.
Постепенно небо украсилось звездами, и в их мерцании я могла разглядеть окружавшую нас растительность: кусты охиа и охело (разновидность голубики), садлерии, серебристую траву и множество ягод, отсвечивающих в свете звезд мертвенно-голубым. Росло там и множество пальм, свечных и хлебных деревьев, но по мере подъема в гору эта пышная растительность уступала место языкам гладкой лавы, или пахоэхоэ. Наши лошади осторожно пробирались по поросшим жесткой травой глыбам базальта, а Халеману очнулся от забытья и стал показывать нам дорогу.
Один раз мы остановились, тревожно прислушиваясь к отдаленны звукам, напоминающим ритмическое пение или рокот набегающих волн – хотя мы и отошли довольно далеко от моря.
– Это Идущие? – тревожно спросил мистер Клеменс, но ему никто не ответил.
Мы пришпорили лошадей и продолжили путь.
К рассвету мы добрались до деревни, хотя это было слишком громкое название для полудюжины жалких хижин, где, казалось, никто не жил. Нигде не горел огонь, и ни одна собака не выбежала нам навстречу. Мы застыли на лошадях, почти уверенные, что те, кто расправился с преподобным Уистером, добрались и до родственников Халеману.
Но тут мальчик сбивчиво заговорил по-гавайски, и я уловила в потоке певучих звуков слова «вахине хаоле» (белая женщина), «ваи лио» (напоить лошадей) и «ка-уакаи-о-капо», что, как я помнила, означало «Идущие в Ночь».
Внезапно из темноты к нам метнулась дюжина теней, и к нам потянулись быстрые, но не враждебные руки. Я позволила им снять себя со спины Лео и усадить на траву. Мистер Клеменс и преподобный пытались протестовать, но тоже были спешены.
Халеману снова заговорил, ему ответил старческий голос, и нас без дальнейших разговоров подняли и отвели в ближайшую и самую большую хижину.
Оказалось, что деревня вовсе не пуста. Восемь стариков, три сравнительно молодые женщины и древняя как мир «туту», что значит «бабушка», вошли в хижину вслед за нами и уселись вдоль стен. Их лица были еле видны в свете двух коптилок с маслом свечного дерева. Нас усадили напротив, причем Халеману оказался в самом темном углу. Старик, севший напротив преподобного Хеймарка, заговорил снова. Его беззубую речь было бы трудно понять, даже если бы он говорил по-английски, но Халеману легко перевел:
– Дедушка спрашивает, почему вы путешествуете в такую недобрую ночь.
За нас ответил мистер Клеменс:
– Скажите ему, что мы едем в деревню, где жил преподобный Уистер.
Старик сказал еще что-то.
– Дедушка говорит, что там все убиты. Никого не осталось в живых. Это теперь плохое место. Капу.
