Дементьич притопывал и мычал под нос: видно было, что слов он не знает.
Я взял табуретку, подошел к Вале и сел перед ней. Она положила мне руки на плечи и поцеловала в губы.
— Эх, не по обряду, — крякнул старик, вытащил из бездонных галифе бутылку портвейна и поставил на стол.
После этого на нас с Валей уже не обращали внимания. Сели за стол, стали пить чай и вино, говорить про жизнь. Бабушка принесла из чулана балалайку и, присев посреди горницы и положив нога на ногу, поигрывала, а Дементьич, ухая и стуча начищенными по случаю сватовства сапогами, скакал вокруг нее. Иногда он что-то молодецки выкрикивал и начинал кружиться еще быстрее, уперев руки в бока или размахивая ими.
Мы вышли в сад. Луна светила уже, и звезды показались на небе. Слабый ветерок доносился от них.
— Ну, лети! — крикнул я.
Надо Вам сказать, Олег Платонович, что я целые сутки так и не сомкнул глаз в ожидании этого момента. Все представлял свою невесту летящей, плывущей к легкому месяцу. Иногда и себя я видел рядом — руки наши переплетались, взметаясь кверху, воздух свистел в волосах, и холодные его струи падали мимо нас на залитую светом землю. И вот теперь состояние мое было нетерпеливо-восторженным. Но тревога, тревога пряталась вокруг нас: поздним ли кузнечиком поскрипывала в траве, дальним ли криком птицы долетала из леса?
— Лети! — сказал я. — Лети!
Она умоляюще поглядела на меня, выпустила мою руку — и поднялась в воздух. Платье ее взвилось колоколом и ударило меня по лицу. Я поднял голову — и волосы мои встали дыбом. Как объяснить охвативший вдруг ужас перед явлением, которое только что готов был с восторгом принять? В сущности, ничего страшного не происходило: просто она летела. Но в эту сизую ночь полнолуния, под хриплое пение и грохот сапог старика Дементьича, доносящиеся из избы, я не увидел ни легкого танца эльфа, ни свободного полета птицы, ни даже парения космонавта, освобожденного от законов тяготения; нелепо вздрагивающее человеческое тело тяжелыми изгибами и толчками поднималось вверх, руки беспомощно плескались по бокам. Мучительное усилие судорогой изломало губы, взгляд был туп и мерцающ. «Невкоторый народец», — снова припомнилось мне. Дикий гай птичьей стаи обрушился с невидимых облаков. И пронизала и пригнула меня к земле догадка, что глупостью и бредом были мысли о возможности тихой совместной жизни с существом, не похожим на других. Нет, лучше не встречаться человеку поздним вечером или глубокой ночью с тем, что он не в силах объяснить себе, и самое непереносимое — это когда таинственное, непонятное обнажается воочию в том, кто стал тебе уже родным. Пока это непосредственно не касалось меня — водяной, Хухрино пение, чудачества хозяина, — я готов был принять даже и то, чего не понимал. Теперь же… Может быть, остановись я тогда, пережди какое-то мгновение — и я действительно, как сказал Дементьич, стал бы счастливейшим из смертных. Но, видимо. взгляд мой на протекающую рядом жизнь не был достаточно широк для того, чтобы приблизиться к окружающей нас великой тайне природы; и ведь знаю, что есть, есть люди, способные к этому подвигу, — может быть, и Вы из их числа, Олег Платонович, а я… я бежал — глупо, спотыкаясь, оставив любимую свою в темноте, одну…
Я был уже дома и переживал происшедшее, лежа в кровати, когда вернулся хозяин. Он зажег на кухне лампу и подошел ко мне. Я прикрыл глаза, притворяясь спящим, но видел, как горестно он покачал головой, вглядываясь в мое лицо; затем, горбясь, ушел к себе. Вскоре я уснул.
Утром пришел на работу, и первыми словами, которые услышал от Олимпиады Васильевны, были:
— Ты куда вчера девался? Заболел, что ли?
— Да. Приболел немножко, — солгал я.
— А-а! А я думала, поссорились. Валюшка-то сама не своя домой пришла, лица на ней не было. Мимо нас прошмыгнула к себе в комнатушку: тут бабка с матерью забегали, смотрим — что-то неладно. Ну, и сами стали собираться. Говори давай правду: поссорились?
Я не ответил и сам спросил:
— Скажите, Олимпиада Васильевна, ее мать с бабкой были замужем?
— Не знаю, не скажу, — солидно ответила она. — Это надо по анкетной части где-нибудь узнать. Как, поди, не были: откуда-то ведь она появилась? Да, бабкино-то пенсионное дело я помню. Был, был у нее муж, здешний печник, Степаныч Максимов. Я его и сама знала. Зачем это тебе?
— Так. Интересно.
— Ну и правильно. Про родственников невесты знать полагается. Так поссорились, что ли?
Я пожал плечами:
— Нет, так просто. Пойду, дойду до них.
— Верно, верно! — зачастила Олимпиада Васильевна. — Ступай помирись, да и бабку с матерью утешь, а то они, поди, сами не свои.
Я вышел из собеса и пошел к Валиному дому. Постучал. Вышла бабка. Глаза у нее были красные, запухшие, губы сурово сжаты.
— Чего тебе, молодец? — сухо спросила она.
— Валю, пожалуйста, позовите.
— Нету нашей Вали. Уехала. Побежала утром к завстоловой, взяла отпуск без содержания и уехала.
— Куда?
— А не велела говорить. Никогда, мол, больше сюда не вернусь. Она и заявление на расчет у заведующей подписала, просила мать документы выслать.
Бабка прислонилась к столбику крыльца, заплакала. Потом обернулась ко мне и сказала:
— А ты, молодец, не ходи сюда боле. Нечего делать. Ступай, ступай.
И ноги понесли меня обратно в центр. Придя на работу, я сел за свой стол, как провалился куда-то, и очнулся лежащим на, полу, а Олимпиада Васильевна брызгала мне водой в лицо. Суетились сотрудники, товарищ Тюричок названивал из нашего кабинета по телефону в больницу.
Болел я дома, целые две недели. Вчера первый день вышел на работу. Все по-старому, будто ничего не произошло. Но, когда шел я обратно домой, по дороге завернул на плес, на танцплощадку, где встречался с милой Валентиной. Так же играла над обрывом гармошка, облетали листья с рябин, и я думал, облокотясь на перила пятачка: «Где ты, любимая моя? Где ты — облако, золотая полянка?»
С приветом
Письмо седьмое
Здравствуйте, уважаемый Олег Платонович! Пишу глубоким октябрьским вечером. Долгими стали наши разлуки: все реже мы пишем друг другу. То ли житейские суеты закрутили нас, то ли охладели отношения, как неизбежно это бывает, когда люди давно не видят друг друга.
За письма Ваши спасибо. Настоящим уведомляю также, что в жизни моей произошли значительные перемены. Но начну по порядку. Порядок тут условный, конечно, так как любое из случившегося можно поставить и на первое, и на второе, и на третье место.
Во-первых, заболел мой хозяин, Егор Дементьич. Лежит в больнице: что-то с сердцем. Я к нему хожу
