невзлюбил его, да и Товия не слишком полюбил отца. На самом деле Товия вообще не очень-то кого любил, кроме меня. С самого щенячьего детства он всех облаивал, а когда немного подрос, уже начал пытаться награждать укусами любого, кто оказывался поблизости. И даже Саар, который не был любителем поливать других грязью, сказал, что у этой собаки не все в порядке с головой. Мне же он ничего плохого не делал. Только все время прыгал на меня и лизал, и каждый раз, когда я уходил от него, начинал плакать. Саар сказал, что ничего удивительного в этом нет, ведь я его кормлю. Но я знал многих собак, которые лаяли даже и на тех, кто их кормит. И еще я знал — то, что происходит между нами, это вовсе не из-за еды. Он любит меня по-настоящему. Любит просто так, без всякой причины, и очень сильно. Ведь и Бат-Шева, моя сестра, кормила его, а он люто ее ненавидел. Вот и разберись, что у собаки в голове!
По утрам, когда я шел в школу, он всегда хотел идти вместе со мной, но я заставлял его оставаться дома, опасаясь, что он устроит там представление. Во дворе у нас был забор из решетки, и иногда, возвращаясь домой, я еще успевал увидеть, как Товия облаивает какого-то несчастного, осмелившегося пройти по нашей улице, и он рвется, и бодает забор как сумасшедший. Но, заметив меня, он тотчас оттаивал, принимался ползти на животе, вилять хвостом и рассказывать мне обо всех тех занудах, которые проходили по улице и вводили его в искушение, и о том, как они чудом уцелели. Уже тогда он покусал двоих, но мне повезло, что они не пожаловались, и без того отец видеть его не мог и только искал повод.
Наконец он появился. Товия укусил Бат-Шеву, и ее увезли на скорой накладывать швы. Как только она вернулась, папа посадил Товию в машину. Я сразу понял, что произойдет, и заплакал. И мама сказала отцу: «Шауль, оставь его, ей богу! Это собака ребенка, смотри, как он рыдает». Но отец ничего не ответил и попросил старшего брата поехать с ним. «И мне он тоже нужен», — сделала мама еще одну попытку, — он сторожевой пес, охраняет дом от воров». Папа остановился на минуту, прежде чем зайти в машину, и сказал ей: «Зачем мне сторожевой пес? Здесь когда-нибудь были воры? И вообще, у нас есть, что красть?»
Товию они бросили с моста на Яалоне, и потом смотрели, как его уносит по течению. Я знаю, потому что брат мне рассказал. Я ни с кем не говорил об этом, и вообще не плакал, кроме того вечера, когда его увезли.
Через три дня Товия пришел в школу. Я услышал, как он лает внизу. Он был ужасно грязный и вонючий, но во всем остальном, точно такой же, как раньше. Я очень гордился возвращением Товии. Это еще раз доказывало, что слова Саара про то, что Товия не любит меня по настоящему, просто глупость. Если бы его интересовала только еда, он бы не пришел именно ко мне. И он был умницей, Товия, что пришел в школу. Если бы он без меня явился домой, я не знаю, что бы ему сделал отец. Даже когда мы пришли вместе, он сразу же захотел избавиться от Товии. Но мама сказала, что, наверное, Товия сделал из всего происшедшего выводы и теперь он станет примерной собакой. Потом я вымыл его во дворе из шланга, и отец сказал, что с сегодняшнего дня он все время будет на привязи, и если он еще раз что- нибудь натворит, то пусть пеняет на себя. На самом деле, Товия никаких выводов не сделал, только стал еще более сумасшедшим, и каждый день, возвращаясь со школы, я видел, как он остервенело лает на всех прохожих. И однажды я пришел домой, а его не было, и отца тоже. Мама сказала, что приезжали пограничники, потому что услышали о нем, что он такой зверский пес и просили отдать его на службу, так же, как призвали служить Азит, собаку-парашютистку, и теперь он пес — следопыт и кусает террористов, пытающихся проникнуть через северную границу. Я сделал вид, что поверил, а вечером отец вернулся на машине, и мама прошептала ему что-то в стороне, и он покачал головой, что «нет». На этот раз отец проехал целых сто километров, аж за Хадеру, и там выбросил Товию. Я знаю, брат рассказал мне. Еще он сказал, что все это из-за того, что в полдень Товии удалось высвободиться, и он покусал инспектора из мэрии.
Сто километров — это и в машине много, а пешком — в тысячу раз больше, особенно для собаки, у которой каждый шаг в четыре раза меньше шага человека, но через три недели Товия вернулся. Он ждал меня у ворот школы, и даже не лаял, потому что у него не было сил сдвинуться с места, он лежал неподвижно и только вилял хвостом. Я принес ему воды, и он выпил, наверное, целых десять мисок. Отец был убит наповал, когда его увидел. «Этот пес как проклятие!» — сказал он маме, которая сразу же принесла из кухни кости для Товии. Ночью я разрешил ему спать рядом со мной в моей кровати. Он мигом уснул, но всю ночь выл и рычал во сне, пытаясь перекусать всех, кто являлся, чтобы его разозлить.
Наконец, ему понадобилось пристать именно к бабушке. Он даже не укусил ее, только прыгнул на нее и повалил на спину. Она сильно ударилась головой, и я вместе со всеми помогал ей встать. Мама послала меня на кухню принести ей стакан воды, а когда я вернулся, увидел разъяренного отца, затаскивающего Товию в машину. Я ничего не пытался сделать, и мама тоже. Знали, что ему не отвертеться. И отец еще раз попросил брата поехать с ним, только на этот раз он еще велел принести ружье. Мой старший брат не служил в боевых частях, но база его была далеко, и поэтому он приезжал домой с оружием. Когда отец велел брату принести ружье, он не сразу понял, и спросил отца зачем. И отец сказал, что затем, чтобы Товия перестал возвращаться.
Они завезли его на свалку и выстрелили ему в голову. Брат сказал, что Товия совсем не понимал, что должно произойти. Он был в хорошем настроении и обалдел от всего, что нашел в мусоре. И тогда — бум! С той минуты, когда брат сказал мне это, я почти не думал о нем. Раньше я еще вспоминал его, пытался представить, где он находится и что делает. Но сейчас нечего было представлять, и я старался думать о нем как можно меньше.
Через полгода он вернулся. Ждал меня во дворе школы. Он тянул лапу, один глаз у него был закрыт, и челюсть казалась парализованной. Но когда он меня увидел, он по-настоящему обрадовался, как будто ничего и не случилось. Когда я привел его домой, отец еще не вернулся с работы, и мамы тоже не было дома, но и когда они пришли, они ничего не сказали. И всё. С тех пор Товия оставался у нас целых двенадцать лет, пока не преставился на склоне дней. Больше он никого не кусал. Только иногда, когда кто-нибудь проезжал по улице на велосипеде, или просто шумел, можно было увидеть, как у него летят предохранители и он пытается штурмовать забор, но силы всегда оставляли его на полпути.
Один поцелуй в Момбасе
Я вдруг распереживался, но она сразу успокоила меня и сказала, что беспокоиться не о чем. Она выйдет за меня замуж, и если уж родителям так это важно, то даже со всеми залами. Дело не в этом, а совсем в другом — в Момбасе. Три года назад, после армии, она ездила туда вместе с Лиги. Они были там только вдвоем, ее парень остался тогда на сверхсрочную службу. Он был каким-то техником в авиации. В Момбасе они жили все время в одном месте, что-то вроде кемпинга, где было много молодежи, в основном, из Европы. Лиги не соглашалась оттуда уезжать, она как раз влюбилась в одного немца, который жил там в домике. Да и ей самой не так уж трудно было остаться, спокойствие было довольно приятным. К ней никто не приставал, несмотря на то, что кемпинг могло разнести от обилия наркотиков и гормонов. Похоже, до всех дошло, что она хочет быть одна. До всех, кроме одного голландца, который появился на день позже их, и оставался до тех пор, пока они не уехали. Да и он не очень-то надоедал, только подолгу на нее смотрел. Это ей не мешало. Он выглядел вполне прилично, правда, был немного печален. Но грусть его была такой, когда не жалуются и к состраданию не призывают. Три месяца они пробыли в Момбасе, и она не услышала от него ни единого слова. Кроме одного раза, за неделю до отъезда, но и тогда в том, как он говорил, была такая деликатность и ненавязчивость, что казалось, будто он не произнес ни слова. Она объяснила ему, что это ее не устраивает, что у нее есть парень в армии и они знакомы еще со школы. И он только улыбнулся, кивнул и вернулся в свой наблюдательный пункт на ступеньках домика. Больше он с ней не разговаривал, только продолжал смотреть. Но сейчас она припоминает, что однажды он еще раз заговорил с ней — в тот день, когда она улетала, и это был самый смешной разговор за всю ее жизнь. О том, что между каждыми двумя людьми в мире существует поцелуй. И что вот, он уже три месяца смотрит на нее и думает об их поцелуе: каким будет его вкус, каким долгим он будет и что она при этом почувствует. И вот теперь она уезжает, и у нее есть парень и все такое, он понимает, но только поцелуй, он хочет только поцелуй, чтобы узнать. Если она готова. Он говорил все это ужасно смешно, путано так. Может потому, что не очень был
