Трезвость взглядов бачевской барыни невольно внушала уважение. Не понимая истинных причин столь внезапного нежелания оказать помощь освободительным организациям, я, как нельзя более ошибочно, усматривал причины реалистических взглядов Тетки в обычной ее феноменальной скупости.
«Она так упорно боролась за каждый клочок земли, что теперь, верно, чувствует себя типичной деревенской богачкой», – подумал я, с усмешкой глядя на ее сморщенное от солнца лицо, так непохожее на белый лик давней помещицы.
– Ясно, что скажу, – рассеянно ответила она. – Видишь, как я для них одеваюсь. Это позволит припомнить кое-какие события. Нет уж, больше нас не обманешь. Хотя, – прибавила она, помолчав немного, – нас и тогда не удалось обмануть. Нет. Только слишком дорого все это обошлось…
Задумавшись над необычной позицией Тетки, – неожиданность для меня большая, чем содержимое ларя, в котором оказались всего лишь отсыревшие бумаги, – я даже внимания не обратил на эту ее странную фразу. В наряде бачевской барыни бросалась в глаза неуместная для такого случая торжественность. Лишь позже, уже зная причины редкостного скряжничества владелицы Охотничьего Домика, я, припомнив зтот разговор, понял, каково было истинное назначение ее тогдашнего наряда.
Тетка была одета точно так же, как после окончания следствия, когда нам наконец разрешили похоронить тело ее застреленного брата. Украшенное старинными кружевами платье должно было напомнить теперь мнимым посланцам «освободительных организаций», что бачевская барыня поняла истинные причины трагедии, постигшей ее семью. Когда я думаю сейчас, сколько же лет потребовалось Тетке, чтобы таким вот способом защититься от неотступно преследовавшей ее мысли, что и она ответственна за смерть любимого брата, последнее ее решение не кажется мне простой случайностью. Ночная встреча с посланцами воображаемой подпольной организации, которая любому из нас доставила бы лишь неприятные переживания, для Старой Барыни, пожалуй, равноценна была вторичной смерти брата.
«К каждому из нас приходит час, когда почва уходит из-под ног», – так патетически воскликнул ксендз в своей проповеди у открывшегося в последний раз склепа Бачевских. Ксендз так и остался непримиримо суровым к умершей помещице.
VIII
Проповедь эта, нашпигованная цитатами из Библии, – старый священник, видимо, в последний раз демонстрировал свое красноречие, – неожиданно, уж очень она была туманна, произвела впечатление. Смотревший в глубь склепа ксендз, казалось, знал всю подноготную этой женщины, ожидавшей сейчас погребения в освященную землю. Шептались, что, если б не обязывающая его тайна исповеди, власти вряд ли так равнодушно восприняли бы смерть бачевской помещицы и ее загадочное, лишь начатое и неведомо кому адресованное письмо; ведь власти «в конечном счете отвечают за то, что тут творится». Теперь только все стали задумываться, что же в самом деле хранилось в столь демонстративно выкопанном сундуке.
То, что Тетка открыто решилась выкопать сокровища, предполагало всякого рода сенсации. К моим словам, что в добытом из земли «так нагло, как только бачевская помещица умела», сундуке не было ничего, кроме пачки отсыревших дубликатов некогда подписанных Молодым Помещиком «дарственных», относились в основном презрительно. Даже те, кто готов был поверить в правдивость моих показаний, тут же давали мне понять, что Тетка попросту подшутила надо мною, как, впрочем, не раз это делала. Я ведь не принадлежал к людям, достойным быть допущенным к великим тайнам владелицы Охотничьего Домика, вот Тетка и сообщила мне – как доверенному слуге – лишь о мнимом содержании ларя. А правду о нем знал только священник. Я же был использован, в лучшем случае, как помощник в задуманной ею с целью обмана поездке в город.
В то, что Тетка и вправду внезапно решила отдать на сохранение в соответствующие городские учреждения или даже в тамошний костел «драгоценные документы – свидетельство того, что мы сами, без всякого нажима чужих, отдали землю крестьянам», – никто не хотел верить. Не для того же, в самом деле, бачевская помещица столько лет боролась с лишениями, сидя тут и выкупая крестьянскую землю, чтобы вдруг, по примеру своего симпатичного, но такого ребячливого брата, отдать ее, как и он, – крестьянам.
– Она такая жадюга была, что, пожалуй, только спятив, могла такое сотворить, – хихикали вокруг. И это была правда. Тетка сперва должна была спятить. Оставаясь наедине со своей виной – я убежден, что с годами уверенность в том, что она виновна в смерти брата, в ней возрастала; избегая исповеди у «знавшего все секреты ее души ксендза», она могла в конце концов прийти к выводам, перечеркивающим все прежние ее старания.
– Да ведь такого никто бы из вас не выдержал, – разъяснял я тем, кто сомневался в правдивости моей версии о Теткиной поездке в город. – Столько лет окруженная ненавистью. Одна-одинешенька. Ведь ей даже некому было передать эту купленную землю, этот отделанный под особняк Охотничий Домик. Никто бы такого не выдержал…
– Да, никто, кроме нее, – отвечали мне, и я не мог отрыть в памяти ни одного факта, который доказал бы неоправданность вечно питаемой к ней ненависти. Те, кто видел ее в последние месяцы, клялись, что она проходила мимо столь же равнодушно высокомерная, как прежде, словно бы и за людей не считала своих соседей по возрожденной усадьбе. Как же совместить такое с угрызениями совести, которые якобы заставили ее поверить в воображаемые причины смерти Молодого Помещика? Нет, слишком это сложно для Теткиной натуры – прямой и жестокой.
– Пустое мелешь, – заключил ксендз Станиславский, когда я и ему решился рассказать, как Тетка, борясь в течение ряда лет с мыслями об ужасной смерти брата» уверовала наконец, что и она хотела отдать эту землю крестьянам.
– Ведь вы, ксендз, и сами это говорили, – доказывал я. – О тем, что реформу надо проводить собственными силами. Что из-за упорства наших магнатов мы отданы на оскорбительную для бога и отечества милость чужих и враждебных нам пришельцев. Поймите, ксендз, это наконец и до нее дошло. И не моя в том вина, что столь нелепые взгляды заставили ее поверить в мнимые причины смерти Бачевского.
– Что это еще за «вздорные взгляды»! – возмутился ксендз. – Ты, дитя мое, как и все вы тут, свое отечество оскорбляешь и бога своего. Я всегда говорил, что тем и кончатся принесенные с Востока реформы. Но она, – он вытянул свою сухую руку и погрозил ею в сторону кладбища, расположенного у подножья костела, – она была из тех, кто неисправимой своей приверженностью благам земным способствовал тому, что сейчас, – как я вижу, – происходит. Из-за их упорства не Евангелие, а иные книги приносят теперь нищим утешение. И ты еще будешь утверждать, что она перед смертью хотела отдать свою землю тем, у кого украла ее? Да, – распалился он, – украла, потому что от денег, которыми она платила, смрадом несло, как от Иудиных.
– Небось, когда это были пожертвования на костел, вы, ксендз, их не обнюхивали, – сказал я и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, что выглядело, наверно, большим оскорблением, чем громкое хлопанье
