на шелковую простынь.
А еще норманны вступили в деловые отношения с Англией.
Корнишоны и сладкие соусы плохая приправа для Ярости.
Ярость, это чувство, которое могло все.
В ярости человек подобен солнцу, он горит, сияет, жжет и сгорает.
Он равен тем, кого назвал богами.
Человек может все.
И он неподвластен.
Это страшно, когда человек неподвластен, кто же допустит такое?
Тайны были обменяны на добычу.
Девять дней страданий были прожиты за пару столетий.
Когда плашки бросили на шелковую простынь, растворились и те, кого называли богами.
Так всегда бывает, если хочешь ограничить ярость.
Ярость ушла вместе с рунами.
И ушли боги рун.
И мир замкнулся.
Мысль о Боге всегда неожиданна.
И где-то там, очень давно, идут в свой вечный бой оловянные солдатики.
Они ведь солдатики.
И каплет тминная водка с потолка. И зал огромен.
И снег падает вверх.
Тебе нечего бояться неудачи.
Это как глобальная тектоника плит наоборот.
Ну и где теперь та область датского права?
А все ушло куда-то, и какая уж там Фудзияма, что с той Фудзиямы, задумаешься — столько их было, Фудзиям этих…
Хорошо было лежать на теплом огромном камне и слушать море, хорошо было нестись наметом по сухой, пропахшей горьким запахом емшана степи, запах емшана, наверное, мистический как-то, как наяву его ощущаешь, как-то в горах, температура под минус пятьдесят, и как вспомнилась та степь, как запах н а х л ы н у л … Наверное, он навсегда.
А еще хорошо было пить коньяк из граненых стаканов и заедать брынзою.
Было жарко,
на том берегу реки, что-то долго-долго догорало,
а мы устроились на краю пляжа, в тени вербы, расстелили на патронном ящике газету, и пили, наливая по половине стакана.
Никогда я больше так вкусно не пил.
И никогда раньше, только песок, сколько не счищал его с окантовки стакана, все появлялся и появлялся, и никого больше не было на пляже.
И тишина такая стояла, словно под водою.
Обнимала тишина, а не давила…
говорили о чем-то, курили, и пили.
В тягучую жару, коньяк, брынза и огромный веник зелени на патронном ящике.
Ну, чем не восхождение на Фудзи?
Бывают моменты в жизни, которые запоминаются не как событие, а как эмоция и картинка.
Причем запоминаются по странному принципу, казалось бы, чем ярче впечатление, тем дольше будешь помнить,
ан нет.
А ведь были и такие древние римляне, что участвовали в раскопках на острове Исландия на предмет выявления древних цивилизаций.
А почему нет?
Я встречался с таким в Поезде Времени.
Он не был удивлен отсутствием ссылок на него в работах Аненербе,
он даже не злился на то, что труд его жизни не востребован.
Так бывает.
— Неужели ты не расстроен тем, что в будущем, твои записи оказались ненужными?
— Нет — сказал он. Нет. Нет будущего.
Вы вообще — думали? — Спросил он.
А я и не знаю, что ему ответить.
А я ведь говорил старому Хрофту, ну зачем нам на Юг, Хрофт? Проживем как-нибудь. Там на Юге и календарь другой, и Солнце как ненормальное по небу крутится каждый день. Ну и что ж, что холодает? Мы ж люди, Хрофт, одежды сошьем теплые. Зимой — то, живем же как-то? А зима полгода, и ничего.
Не может такого быть, чтобы сильно холоднее стало, нет, понимаю, мастодонтов может и не будет, но ведь мамонты, к примеру, или носороги шерстистые, появятся. Проживем, Хрофт, на хрена нам этот Юг? Как ты там вообще будешь жить, если каждые сутки и ночь, и день, и лето и зима, и осень и весна. Кому там будут нужны твои тайны, Хрофт? Там где все так запутано и язык запутается. Мы и поговорить не сможем лет через пятьсот. Да и потом, мы ж долихоцефалы, Хрофт, а там, на юге, черепа твоих детей сомнутся, кровь сгниет. И назовут мутантов, какой — нито ориньякской расой. Станут они шумеро — тюрко — уграми. Или украми, не дай Свет. Может, позже уйдем? Ну, когда кровь второй группы появится. Не время еще, Хрофт. Там сейчас плохо, цыгане везде, венгры, укры эти. Не, не Угры, укры, от они пиздливые, потом расскажу.
Кровь у них плохая. Мистика вообще чужая, а уж боги, срам сказать, что за боги.
Да у них даже газ чужой.
Или вот до южного полюса дойдешь, так там все ж наоборот, как мы там разговаривать будем? У нас же язык агглюта… агглю… тативный, вот. Что ж нам, все слога наоборот выворачивать? Да там и своих арьев полно, небось.
Рассыплется раса на этносы, вот, что я тебе скажу. Нет, конечно, и у японцев и у семитов кой чего от нас и останется, но очень уж мало, ковчеги какие-нибудь, слова. И не поверит никто, что японцы и евреи один народ. Смеяться будут.
Да и куда идти? Куда идти, Хрофт, куда не пойди — везде юг, понимаешь? И везде разный. Там день, как у нас год, Хрофт. Ни Огня, ни Льда, ни неба, ни земли,
Все смешалось, как в калабуховском доме. Ну не смешалось, пропало, сам знаю, так, к слову пришлось… А в центре их мироздания человек — зверь. Античеловек. Человек-материя. Они имитируют мысль и речь. Обезьяны нашего Бога. Да и сами как обезьяны. Это называется райзизм. Кондолизу райз по телевизору видел? Что? Клянусь — не ругательство! Вот такие там главные. Два «Л», одна, нету им разницы.
Ну его на хрен, Хрофт. Давай останемся, а?
И смерть, и жизнь в игле.
Не послушался Хрофт. И опустило солнце руки.
И в далекой Японии знать — долихоцефалы.
Ну и как тут не поверить во врага своего?
«Ю» — это смерть. Юга — движение к Смерти. Жизнь, то есть…
И это еще непонятно кто шел со стороны Антарктики.
