Марта-Мышка с опаской заглянула на кухню: нет ли там Мамы, которая всегда ревниво охраняла свое царство. Каждый вечер Марте приходилось ждать, пока Мама отложит скипетр и державу и удалится на покой. Тогда Мышка, прошмыгнув на кухню, разжигала плиту, чтобы приготовить горячий шоколад, который Эндрю так любил перед сном.
Ей показалось, что большая черная тень на белой стене – это грозная тень Мамы, и сердце ее бешено забилось. Но это Марта стояла у плиты, следя за молоком.
– Не прячься, малышка, – нежно сказала Мэри. – Составь мне компанию. Хочешь, сварю для тебя шоколад?
– Нет-нет, не беспокойтесь!
– Ну, труда это не составит – все равно вожусь у плиты. А почему ты не отправила на кухню Эндрю – для разнообразия? Пусть и он что-нибудь сделает для тебя, а то балуешь его, как Мама.
– Нет-нет! Он… Это я сама… Честно!
– Да что ты так всполошилась, милая Мышка? – улыбнулась Мэри, не отрывая взгляда от вспенивающегося молока. Она всыпала в кастрюлю шоколад, перемешала, выключила газ. Мэри знала, что Марта придет, поэтому молоко вскипятила в расчете на троих. – Хорошая ты, Мышка, – сказала она, протягивая Марте поднос с двумя дымящимися чашками. – Слишком хорошая для нас. И для Эндрю тоже. Наш Джошуа когда-нибудь тебя – ам, и съест!
Кроткое личико Марты засветилось при одном упоминании этого волшебного имени:
– Ах, Мэри, разве он не чудо?
– Конечно, – сказала Мэри устало. – Чудо.
Лицо Марты потускнело:
– Меня часто удивляет… – начала она, но мужество ее на этом иссякло, и закончить Марта не смогла.
– Удивляет – что?
– Вы… не любите Джошуа?
Мэри напряглась. Видно было, что ее бьет дрожь:
– Я ненавижу его.
Мама была очень взволнована. Этой зимой Джошуа в чем-то переменился. Стал более оживленным, деятельным, более уверенным в себе и… скрытным? Зрелость! Пробил его час. Ему тридцать два – как раз тот возраст, когда мужчина или женщина знают, чего хотят и умеют добиться своего. Он очень похож на своего отца, трагически погибшего. О, Джой, почему ты умер так рано? Нет, с Джошуа этого случиться не должно. И не может случиться. Ведь он не только в отца – он и в нее тоже…
Она готовилась ко сну с той же методичностью, с какой занималась всеми домашними делами. Сначала – грелка. Бутылка, доверху наполненная крутым кипятком (что всегда пугало других членов семьи), заворачивалась в сложенное вдвое махровое полотенце. Края полотенца скреплялись булавками. Бутылка занимала свое место в изголовье, примерно на уровне плеч, сверху укладывалась подушка, на нее натягивалось одеяло. В изголовье она держала грелку пять минут, потом передвигала ее на новый участок – и так вдоль всей кровати. Затем она снимала с себя одну за другой многочисленные одежды и натягивала шерстяную ночную рубашку. Холод отвратительно действовал на ее мочевой пузырь, и больше всего она боялась испачкать постель. Самым трудным было скользнуть под одеяло, одновременно повернув подушку нагретой стороной вверх.
А теперь – тепло, тепло, тепло, ТЕПЛО… Самый сладостный миг: погрузиться в тепло. Можно лежать, ни о чем не думать, наслаждаться ощущением того, как тепло просачивается сквозь кожу и плоть – к самым костям. Уже согревались ступни, обутые в вязаные пинетки, а она еще гладила бутылкой простыни, всюду, куда могла дотянуться, укладывала грелку к себе на грудь и придерживала ее там всю ночь. Утром вода еще оставалась тепловатой и годилась для умывания.
Да, он очень вырос за последнее время, вырос духовно. Он – великий человек, ее первенец. Она еще носила его под сердцем, но уже знала: сколько бы детей ни дал ей Бог, этот – единственный. Джошуа должен выполнить свое предназначение – в этом она видела смысл своей жизни и жизни остальных Кристианов.
После смерти мужа ей пришлось очень тяжело. Не из-за денег: семья Джоя была весьма состоятельна, а ей полагалась часть их доходов. Хуже было сознавать, что она, женщина, не заменит детям отца. Правда, потом она нашла выход – переложила роль отца на Джошуа. Еще мальчиком он вступил в круг мужских забот, но никогда не жаловался. Несомненно, это повлияло на его характер.
В небольшой комнате на втором этаже (он делил этот этаж с матерью и сестрой, оставив самый верхний женатым братьям) готовился ко сну доктор Кристиан. Мать укладывала грелку на середину его кровати, но он всегда отталкивал бутылку подальше, в ноги, и спокойно засыпал, не чувствуя холода, даже в тридцатиградусный мороз, хотя порой по утрам и обнаруживал, что его волосы примерзли к подушке. Пижаму и шерстяные носки он надевал, но ночной колпак – никогда. Спал он так беспокойно, что матери приходилось сшивать постельное белье в некое подобие спального мешка, очень узкого, чтобы сын не раскрывался ночью.
Кто-то должен был воззвать к этим обезумевшим от страха и слез людям, заблудившимся в новом мире, на который возлагалось столько надежд. Кто-то должен был крикнуть им: если вы не можете растить детей и хлеб в этом холоде, если Бог ваших храмов не указывает вам пути, наберитесь смелости и начните поиски нового, собственного Бога. Не тратьте времени на жалобы и проклятья в адрес правительства. Позаботьтесь о будущем, о детях, дайте им мечту и веру. Мечту и веру… веру… веру…
Глава II
Снежная крупа заметала улицы, пешеходы опасливо пробирались по скользким тротуарам.
Доктор Джудит Карриол предпочла втиснуться в переполненный автобус. Ей пришлось поднять меховой воротник. Щекам стало жарко, зато воротник защищал от господина, дышавшего ей прямо в лицо. Ей пора было выходить, но мужчина и не думал уступить даме дорогу: с невинным выражением лица он шарил рукой по ее телу, надеясь проникнуть под меховое манто. Автобус начал притормаживать. Она изо всех сил наступила каблуком мужчине на ногу. Он сдержался и не крикнул – только отдернул ногу и отодвинулся. Уже от дверей она обернулась и взглянула на него с насмешкой.
