Значение слова «иеремиады» мне было понятно не до конца.
Практически все совещание Женя сидел молча, угрюмо уставившись в свой ежедневник.
– Не в себе он, – прошептал я Казаку, – надо быть осторожнее.
– Это ты мне говоришь! – неожиданно взорвался мой друг, но сразу тоже перешел на шепот. – Лучше про Mars подумай.
Дела шли все хуже и хуже. С утра было тошно, к вечеру становилось зыбко. Мне казалось, я просто теряю почву из-под ног. Женя почти перестал появляться в конторе. Сотрудники подумывали о поиске нового места. Денег пока хватало, но долго так продолжаться не могло. Рано или поздно, может быть, через полгода, даже год, деньги должны были исчезнуть. Все рано или поздно должно было кончиться. Прекратиться. Замереть. Оцепенеть. Дематериализоваться. Испариться. Настроение было почти всегда ниже среднего. Казалось, еще капля, еще минута, и я впаду в глубокую депрессию. Мне не хотелось никого видеть, никого слышать. Я не хотел говорить. Я не хотел смотреть. Вечерами я молча сидел в кафе и пил зеленый чай. Время сочилось сквозь пальцы медленно, но необратимо. Единственным человеком, способным вывести меня из оцепенения, оказалась Таня. Мы общались все чаще и чаще, глубже и глубже, тоньше и тоньше. Мы ездили вместе отдыхать. Мы ходили в кино, клубы и рестораны. У нас был общий досуг. Но и все это не останавливало депрессию. Негативизм скапливался в самых укромных уголках моей души. Даже по отношению к самому себе я испытывал отчужденность. Даже о самом себе я думал как о ком-то чужом. Я часто размышлял о смерти. Я представлял свои похороны. Почему-то дождь, отчего-то грязь. Серое, словно непромытое небо. Вороны, кружащие над кладбищем. Гортанными криками оглашают они висящую в воздухе тишину. Жалкая кучка одетых в черное людей, пришедших проводить меня в последний путь. Мятые лица могильщиков. И в гробе я, одетый в костюм от Armani, с черной гвоздикой в петлице. Я смотрел на себя со стороны. Я думал о себе почему-то во втором лице. «Ты, ты…» Может быть, это оттого, что единственный друг, тот, кому можно еще доверять, это был я сам. Я разговаривал с самим собой. Я спрашивал совета. Но как я мог его дать самому себе?
Я знал – наступит время, и я не смогу доверять даже самому себе.
Хулиганская девка Весна ворвалась в город, изнуренный затянувшейся зимой. Как-то по-блядски зазвенела капель, побежали ручьи, засветило солнышко, даже ветер стал каким-то ласковым, кошачьим, почти летним. В связи с этим и настроение мое стало подниматься. Объективно радоваться было нечему, но человек так уж устроен, что вот выглянуло солнце, зачирикали птички, и на душе тоже стало по-весеннему светло. Особенно это было заметно в преддверии уикэнда. К Вадиму приехала какая-то давняя подруга. Ее звали Ириной, и, по-моему, именно с ней мой друг отвязывался на диких полуподпольных квартирных сейшенах в далекие перестроечные годы. Потом пути их разошлись, Вадим подался в медицину, а она променяла психоделические ценности мира хиппи на ценности житейские. Инстинкт взял свое. Ира вышла замуж за степенного немецкого бюргера и родила двойню. Постепенно превратилась из очаровательной хиппушки с ворохом спутанных черных волос в степенную, аккуратно расчесанную, пахнущую сложным букетом парфюмов, гелей, лосьонов и детских присыпок мать семейства. Но, видимо, дух Вудстока крепко сидел у Ирины в душе. В который раз утвердился я в мысли, что, как ты ни меняйся, прошлое нет-нет да и вылезет наружу, грубо дефлорируя оболочку внешнего лоска и важности. Объяснив мужу, что едет в Россию повидаться с родственниками, она примчалась в Москву и первым делом направилась к моему другу. Тоже, собственно говоря, родному ей человеку. Тот с радостью восемнадцатилетнего шалопая подхватил инициативу и принялся отвязываться с азартом не меньшим, чем в далекой юности. Я, помнится, уже как-то обозначал, что мы с Вадимом, при всех наших семьях, детях, разводах, бизнесах и практиках, никогда не станем взрослыми. Но иногда даже я (представьте себе) внутренне вздрагиваю от того, насколько старше ощущаю себя по сравнению с другом. Уж если Вадим собирался отдохнуть, то так, что иным и нынешним студентам не снилось! Я часто задавался вопросом, откуда берутся такие вот индивиды? Ведь даже в животном мире не найти примера большей безответственности. Мать-Природа – мудра, а мы всего лишь неудавшийся эксперимент…
Однако как часто я потакал этой черте, или то, что я творил, называется не «потакать», а «искушать»?
По случаю приезда Иры Вадим предложил зажечь вместе. Что означало это «зажечь», я догадывался и не колеблясь согласился. Чем не пример той же безответственности? Мне ведь уже за тридцать, за тридцать! Я давно вышел из юношеского возраста, когда все грехи можно списывать на молодость.
Я часто задумываюсь о своем возрасте. Время бежит все быстрее и быстрее, вскоре мне будет сорок, а там уже и старость не за горами. Чего добился я в этой жизни, за эти свои тридцать? Какие-то сомнительные материальные успехи, грозящие превратиться в череду неудач. Сын. Это что, достояние? Миллионы бездарных, ни на что не способных плебеев рожают и рожают, рожают и рожают, рожают и рожают, и никак не могут остановиться. Давно пора ввести жесткие законы, ограничивающие рождаемость. Захотел завести ребенка, будь добр, докажи свою состоятельность. Причем не только материальную, но и моральную. Имеешь ли ты право растить маленького человека? Не искалечишь ли ты его своим пьянством и развратом, крайним кретинизмом и скудоумием? К сожалению, до этого далеко. Миллионы нищих и деньгами, и духом рожают, плодят, сеют…
А Церковь, кровавая наследница крестовых походов и инквизиции, тоталитарнейшая из мировых корпораций, отрицает аборты. Да что аборты, даже контрацепция удостоена глухого неодобрения. С Церковью все более или менее понятно. Секте нужно мясо, прихожане, паства, рабы. Но нужны ли рабы миру? Может, вместо миллиона сектантов стоит вырастить десять свободных, не роботов, но людей? Хотя, в конце концов, даже самый свободный из ныне живущих в некотором роде всего лишь андроид.
Вечером в пятницу Вадим с Ириной приехали к нам с Таней в гости. Было часов десять вечера или половина одиннадцатого. Конечно, мы не сели за стол пить белое вино под салат из настурции и авокадо и филе кефали с чили. Мы не вытащили из холодильника покрытые изморозью бутылки пива Sol. Не разлили по маленьким чаркам густую замороженную «Столичную». Не устроили, в конце концов, чаепитие с лимонным бисквитом, игриво украшенным лепестками роз. Мы даже не сочинили себе и гостям какой-нибудь новомодный коктейль вроде «гаванской устрицы». Вместо этого Вадим высыпал на стол горсть пузатых голубых таблеток.
– Специально для Володи, – сказал он, – дизайнерские. От Armani.
– Я не буду, – Таня смущенно и немного виновато разглядывала наши довольные лица.
– Ну, как хочешь, – сказал я, – пожалуйста. Может, тогда просто выпьешь немного вина и посидишь с нами?
– Она же будет не на волне, – Вадим, казалось, был раздосадован. – Ира тоже еще ни разу не пробовала. Даром что из Франкфурта приехала.
– Да ладно, – мне не хотелось излишних препирательств, – не хочет человек, и ладно.
Какое-то время все молчали. Ира принялась показывать фотографии своих детей. Этот ритуал, совершенно обязательный для всех родителей, вызвал у меня омерзение. Я почувствовал, что ненавижу эту бывшую хиппи, так удачно перевоплотившуюся в стопроцентную тетку.
– А это не очень опасно? – неожиданно поинтересовалась Таня и, взяв со стола одну из таблеток, принялась сосредоточенно разглядывать ее.
Мы с Матусяном едва заметно улыбнулись друг другу.
– Не опаснее, чем если бы ты выпила водки.
– Только намного приятнее.
– Мне точно не будет плохо? – спросила она снова.
– Я никогда не видел человека, которому от Е стало бы плохо. – Вадим выглядел самым натуральным коновалом, убеждающим пациента принять новое, малоизвестное лекарство.
– Только давай мы с тобой есть не будем, – предложил я другу, – а вмажем. Уж больно мне скорость прихода нравится.
– Ладно, – Вадима, как всегда, уговаривать не приходилось, – тогда девчонкам надо прямо сейчас сожрать. Пока еще их накроет…
