отражается в чертах твоих. В твоих глазах светится сердечная доброта, твои уста открываются, вероятно, только для выражения правды и любви?
Лора зарыдала; она взяла руку умирающей старухи и прижала ее к своим губам.
— Матушка, — воскликнула она, заливаясь слезами, — если бы судьба дала мне возможность жить при тебе, ты нашла бы во мне любящую дочь, которая употребила бы все усилия, чтобы угодить тебе.
— Люби его, — послышалось, как слабый вздох, из уст умирающей, — люби моего Гейнца, как ты до сих пор его любила. Будь ему верна и храбро держись с ним во всех опасностях его жизни. Тогда я буду, как добрый дух, витать над тобой и ниспосылать тебе мое благословение. Я знаю, чувствую, что ты это исполнишь. Ты будешь для моего сына преданной, ни перед чем не останавливающейся подругой жизни. Верь, дитя мое: когда человек доживает до старости, ему становится понятным, как ничтожны все сокровища мира и как бедна земля истинным счастьем. Одно остается до конца жизни светлым и свежим, как сама юность, — это любовь, наполняющая наше сердце и увлекающая нас, когда мы молоды, и часто не увядающая даже и в глубокой старости. Эту любовь, дитя мое, носи в сердце и береги как зеницу ока. В старости она будет тебе опорой и неисчерпаемым источником радости и счастья. Теперь поцелуй меня, Лора: прижми к моему лбу твои дорогие губки, а я… я благословлю тебя… благословение мое на тебе, Лора, возлюбленная жена моего сына…
Лейхтвейс привлек к себе жену, и теперь обе женщины находились в его объятиях. Каким богатым он считал себя в это мгновение. Он не обменялся бы своим положением с самым могущественным государем во всей вселенной, если бы только его не огорчала предстоящая горькая утрата. Он не мог скрыть от себя, что приближался роковой конец. Лицо Лукреции осунулось, глаза глубоко впали, а нос заострился, — верный признак близкой смерти. Лора своим платком вытирала предсмертный пот на лице умирающей.
— Кругом все темнеет, — снова заговорила Лукреция, — время пришло… час настал… Будь счастлив, дорогое дитя, святой залог моей любви. Если ты когда-нибудь встретишь отца, скажи ему… я… мне так трудно говорить… язык отказывается служить… скажи ему, что… я умерла… благословляя его… Похорони меня рядом с моим Гаральдом здесь в этом ущелье, где я жила и страдала. На моем надгробном памятнике напиши: «Здесь покоится Безымянная».
— Безымянная! — воскликнул Лейхтвейс, заливаясь слезами. — Матушка, неужели ты и в эти последние минуты не поднимешь завесу, скрывающую тайну твоего рождения? Не скажешь нам, как было твое имя в то время, когда ты оставила дом твоего отца?
Одну минуту казалось, что умирающая борется с собой. Затем, со всей энергией, на которую еще была способна, она решительно покачала седой головой.
— Нет, — твердо проговорила она, — нет, эта тайна пусть уйдет со мной в могилу. Я не должна говорить, сын мой. Не имею права… Знатное имя, всему свету известное, великое имя, зачем буду я бросать тень на него? Нет, предсказанье цыганки не должны оправдаться. Через меня это имя не должно покрыться пятном неизгладимого позора… я, та, какою до сих пор была — Безымянная.
Глубокие вздохи и стоны пронеслись по ущелью; затем тело Лукреции вздрогнуло, и несчастная страдалица на руках сына и дочери испустила дух.
— Она скончалась, — проговорил Лейхтвейс, еще раз приложившись ко лбу своей матери. — Прощай, дорогая, горячо любимая матушка. Я нашел тебя, чтобы тотчас же отдать беспощадной смерти. Все же я счастлив, что хоть в последнюю минуту встретил тебя и узнал, как был любим тобою.
Лора поцеловала мужа, отерев его слезы, и, рыдая, отвернулась в сторону: она делила с ним глубокое горе с такой преданностью, как делила радость и счастье.
Лейхтвейс нежно опустил на землю безжизненное тело. Лукрецию положили рядом с Гаральдом на мягкой, душистой траве, которой заросло дно ущелья. Лейхтвейс кивнул головой, и люди его, вместе с Гундой и Редвицем, приблизились.
— Друзья мои! — воскликнул, поднимаясь с земли, поддерживаемый Лорой разбойник. — Вы находитесь перед телом моей матери. Почтите его: она покончила с жизнью. Тот человек, которого пронзила моя пуля, также дорог моему сердцу — это мой брат. В один час я встретил и потерял самых дорогих мне родных — судите о моем горе.
Наступила торжественная тишина, затем каждый из разбойников подошел к своему атаману и молча пожал ему руку.
— Теперь, — продолжал Лейхтвейс, — мы выроем могилу таких размеров, чтобы в нее уложить оба тела. Это печальная работа, но я знаю, друзья мои, вы не будете тяготиться ею и, как всегда, окажете мне помощь.
Разбойники тотчас же принялись за дело и через десять минут вырыли глубокую могилу, в которой могли поместиться мать и сын. Лора с Елизаветой прошли в маленькую хижину, в которой жил контрабандист с матерью, и принесли две чистые простыни. Они завернули в них покойников, как в саваны, оставив открытыми только их лица. Гунда с помощью Редвица нарвала большую охапку цветов, в изобилии растущих в ущелье, простых, скромных цветов, ароматом которых так часто наслаждалась Лукреция. Затем разбойники приготовились хоронить усопших.
Но в эту минуту на скалах, окружающих ущелье, показалась женская фигура. Она, по-видимому, была хорошо знакома со спуском в ущелье, потому что, не задумываясь, начала быстро спускаться по веревочной лестнице и через несколько минут подошла к печальной группе.
Это была белокурая Ольга, дочь трактирщика «Духа Эльбы».
— Где он? — кричала она взволнованным голосом. — Где Гаральд? Страшное предчувствие привело меня сюда… Боже милостивый! Что же это такое? Кровь на траве… а там лежит револьвер… он не допустил бы отнять его у себя, если бы имел силы держать его в руке… он ранен… Боже! Он умер…
С жалобным стоном кинулась несчастная девушка к телу любимого человека.
— Я лишилась его! — рыдала она. — Он умер, и я осталась одна. Никогда я не полюблю другого! Нет, клянусь небесами, лучами заходящего солнца, клянусь, никогда губы другого не коснутся моих губ, я пойду в монастырь и забуду там мечту моей жизни.
Ласково обняла Лора предавшуюся отчаянию девушку и с нежным усилием подняла ее с земли. Ольга не спрашивала, кто были эти люди. Весь свет потерял для нее всякое значение; ей было все равно, кто убил ее возлюбленного. Довольно того, что он умер, что она никогда больше не почувствует его объятий, остальное ей было безразлично. Прошло некоторое время, пока плачущая девушка успокоилась настолько, что можно было приступить к погребению. Оба тела были опущены в свежую, благоухающую могилу. Эту печальную обязанность исполнили Зигрист, Рорбек, Резике и Бенсберг. Лейхтвейс и Лора стояли рука об руку; против них, прижавшись друг к другу, стояли Гунда и Редвиц, Елизавета, как нежная сестра, поддерживала плачущую Ольгу.
Бруно подошел к могиле с осанкой и достоинством священнослужителя.
— Прах да превратится в прах, — с чувством произнес он. — Человек всегда возвращается в лоно матери земли, и от его жизни ничего не остается, кроме воспоминаний. Но их мы сохраним в наших сердцах, и если сын будет верен матери и брату, то образы их никогда не угаснут в его душе. Жизнь — сон. Умереть — значит проснуться. Так проснулись и эти двое, которых мы здесь оплакиваем; ясными очами глядят они на нас с той высоты, которая Промыслом Божьим, как пеленой, отделена от нас. Да, души, которые по воле Всевышнего должны были покинуть нас, парят теперь над нами, как просветленные духи, и к ним должны мы возносить наши молитвы. Будьте при нас в беде и опасности, в нужде и горе. Протяните над нами руки, охраняйте нас, не дайте нам забыть законы человеколюбия. И хотя некоторые из нас шли по темному пути жизни — большинство из окружающих эту могилу люди, исключенные из человеческого общества, — все- таки мы носим в нашем сердце Завет Спасителя, который он оставил нам, умирая на кресте. Это — любовь к ближнему. Да, любовь — это связь, соединяющая атомы на земле; без нее все распалось бы и было бы разнесено ветром. Мир держится любовью, и поэтому мы никогда не должны забывать ее. Муж любит жену, жена — мужа, брат — брата, друг — друга. Если нашим сердцем овладевает злоба и зависть, мы должны поспешить изгнать этого демона из нашей души. Согласие, мир и любовь — вот три ангела, которые должны быть всегда при нас до тех пор, пока мы сами не перейдем к блаженному упокоению.
Произнеся эти слова, Бруно медленно подошел к Гунде и Редвицу и протянул им руку. Гунда приняла эту руку; долгим, пристальным взором поглядела она на Бруно и вложила руку своего жениха в руку того, кто должен был так много простить ей. Лора и Елизавета тем временем бросали сорванные ими цветы, как душистый дождь, на лежавших в могиле. Скоро оба покойника были засыпаны фиалками, розмаринами и
