— Это ты, Отто Резике? — удивился скрипач. — Ты вернулся?
— Не спрашивай, а отвечай на мой вопрос. Кого ты тут жалел? К кому относилась твоя печальная песня, звучавшая, как надгробная мелодия? Не мучь меня, Франц, умоляю тебя, забудь, что мы когда-то были соперниками. Клянусь, я никогда не был твоим врагом и знаю, что и ты скорей сочувствовал мне, чем ненавидел. Поэтому поделись со мной твоей тайной. Где Ганнеле, где моя невеста?
Скрипач Франц освободил свои руки из рук разбойника, закрыл ими лицо и продолжал молчать.
— Твое молчание бесит меня! — воскликнул Отто Резике. — Разве ты не понимаешь, какое страшное подозрение закрадывается в мою душу? Вырви из моего сердца это чувство, разгони мои мрачные опасения, скажи, что это не касается Ганнеле, что не ее ты сейчас оплакивал.
Скрипач Франц положил руку на плечо сильного, мужественного разбойника и посмотрел ему в глаза глубоким, грустным взглядом.
— Бедный Отто! — заговорил он дрожащим голосом. — Лучше бы твоя нога никогда не переступала границ этой деревни. Для тебя было бы лучше, если бы ты никогда не входил в этот дом и никогда не встречал меня. Отпусти меня. Теперь поздняя ночь, и наши голоса могут быть услышаны. Ты не должен показываться жителям деревни, это опасно, Отто Резике; поверь мне, лучше, если мы разойдемся без дальнейших разговоров.
И скрипач Франц медленно направился к двери. Но Отто Резике загородил ему дорогу, и в следующее мгновение в руке его блеснул кинжал, острие которого он направил себе в грудь.
— Если ты не хочешь, — крикнул молодой разбойник в состоянии близком к помешательству, — чтобы я у тебя на глазах вонзил себе в сердце этот клинок, то скорее рассказывай все. Я силен и могу все перенести; я соберусь с силами и, клянусь тебе, не сделаю ничего такого, что могло бы возбудить внимание деревенских жителей.
— А клянешься ли ты мне, — воскликнул скрипач Франц, — что ты не употребишь в дело этого кинжала, когда узнаешь все о той, которую когда-то любил? Клянешься ли ты, что не убьешь ее?
— От твоих слов кровь леденеет в моих жилах… так, значит, это правда… несчастье… это ужасное подозрение… Ганнеле… Ганнеле?..
— Жена другого, — докончил скрипач резким голосом.
Кинжал упал, и острие его воткнулось в деревянный пол. Отто Резике зашатался и, застонав, как подстреленный, упал на скамью. Минуту спустя он опустил голову на руки и горько заплакал. Скрипач Франц бросил сострадательный взгляд на беднягу; он понимал его горе и разделял с ним мучения. В это мгновение вся неприязнь между ними исчезла. Хотя прежде скрипач Франц и питал некоторую горечь неприязни к счастливому Отто, но теперь общее страдание сделало из них друзей. Скрипач сел на скамью рядом с Отто, положил руку на плечо молодого разбойника и сказал мягким, сердечным голосом:
— Да, плачь, плачь, бедняга… Дай твоему страданию излиться в слезах. Как ты теперь, так же и я плакал и до сих пор заливаюсь слезами; до сих пор каждую ночь неудержимая сила тянет меня к этому дому. Но мои слезы, так же как и твои, ничему не помогут; они не смогут уничтожить того, что свершилось; они не могут вернуть нам нашу Ганнеле такою, какою она была: прелестный, милый, чистый, нетронутый цветок, нежное, невинное создание; нет, чудный сон нашей любви не может вернуться, он умер… умер… умер!
Отто Резике вдруг поднял голову и взглянул на бедного калеку; взгляд его был ужасен.
— Значит, Ганнеле жива? — горячо спросил он.
— Да, жива, и к тому же она жена другого.
— Замужем… действительно, замужем… Повенчана с другим? А я, кому она клялась в верности и любви? О, изменница… Ты… впрочем; нет. Я не имею никакого права ни бранить, ни упрекать ее. Может быть, человек, завоевавший ее любовь, был лучше меня, благороднее, более достоин уважения; она не могла, не хотела ждать меня, она не хотела навек соединиться с разбойником. О, Франц, если это действительно так, если Ганнеле отдала свою руку благородному человеку, я буду вечно оплакивать ее, но все-таки не перестану уважать и все прощу ей.
— Ах, — воскликнул скрипач с глубокой горечью, — в том-то и беда, это и надрывает мое сердце, что я не могу больше уважать ее.
— Если это так, если она, действительно, продала себя нелюбимому человеку, недостойному ее любви… О, Франц, имя… имя этого человека… скажи мне, кто мой счастливый соперник?
— Так мужайся же, соберись с силами, — ответил ему Франц, — я знаю, что ты придешь в ярость, превратишься в дикого зверя, когда узнаешь имя того, кому Ганнеле принадлежит уж более года. Это… — скрипач остановился, точно ему тяжело было произнести это имя, — это… это рыжий Иост.
При этих словах Отто Резике вскочил.
— Это неправда! — крикнул он. — Это ложь… Не может быть! Нет, никогда, никогда я не поверю, чтоб Ганнеле продалась человеку, которого в душе ненавидела, который целыми годами старался похитить ее девическую честь, тому, из-за которого она бросилась в воду, чтоб только не принадлежать ему…
— А я клянусь тебе спасением моей души, — воскликнул калека, торжественно подняв руку, — что говорю тебе истинную правду! Если ты мне не веришь, можешь сам убедиться собственными глазами. Сходи в Бибрих. Между Доцгеймом и Бибрихом ты увидишь большой, великолепный двухэтажный дом, на двери которого красуется герцогский герб. Этот дом принадлежит управляющему герцогскими имениями и лесами Иосту Эндерлину, он и есть рыжий Иост, как мы его называем, который в короткое время добрался до такой высокой и выгодной должности. Ничего нет удивительного, что Иост пришелся по вкусу герцогу, потому что никто до сих пор не взыскивал налогов с такой строгостью как он, никто не преследовал так беспощадно малейшие нарушения лесных законов; одними штрафными деньгами он значительно пополнял герцогскую кассу, вследствие чего скоро и занял видное положение у герцога, всегда нуждавшегося в деньгах на содержание своего дорогостоящего двора. Таким-то образом рыжий Иост добился места управляющего имениями и лесами герцога Нассауского.
— Дальше, дальше! — торопил Резике, когда скрипач Франц сделал маленькую паузу в своем рассказе. — Как попала к нему Ганнеле?.. Как это случилось?.. Я должен все узнать.
— Как это случилось? — грустно повторил калека. — На этот вопрос, друг мой, я не сумею ответить. Для меня самого это представляет неразрешимую загадку, над которой я день и ночь ломаю голову. Что именно заставило Ганнеле выйти за человека, которого она ненавидела всей душой? Я знаю только одно: когда старый Михаил Кольман умер и был погребен, мы остались с Ганнеле вдвоем на его могиле; она плакала и сокрушалась, оставшись одинокой. Я утешал ее, говоря, что она не так одинока, как воображает, стоит только ей согласиться стать моей женой; мое искусство настолько прибыльно, что мы сможем вести спокойную и безбедную жизнь, но она ответила: «Бедный скрипач Франц, я не могу принять твоего предложения. Ты мой лучший друг, и я люблю тебя как брата, но сердце мое принадлежит Отто и я никогда не буду женой другого».
— Никогда не буду женой другого, — повторил разбойник, прижимая ко лбу сжатый кулак, — и все- таки… Но как же случилось, что Ганнеле стала женой рыжего Иоста?
— Два месяца спустя, — продолжал Франц глухим голосом, — после того, как мы под звон погребального колокола опустили в могилу старого Кольмана, зазвенели другие, торжественные, колокола нашей церкви. Все и вся устремились туда посмотреть на странную свадьбу, о которой за несколько дней никто и не думал. Перед алтарем стоял рыжий Иост и твоя… моя… наша Ганнеле: на ней было белоснежное подвенечное платье, миртовый венок едва виднелся из-под вуаля, совершенно не подходя голове невесты. Рыжий Иост щеголял в великолепном мундире, украшенном пожалованным ему герцогом орденом на груди. Для большого почета несколько придворных дам и кавалеров, по приказанию свыше, присутствовали на брачной церемонии. В виде свадебного подарка герцог прислал Ганнеле золотое с драгоценными камнями украшение, и вот… в этот день, под звон колоколов, она, наша Ганнеле, превратилась в супругу богатого управляющего герцога, вступив хозяйкой в его дом, находящийся между Доцгеймом и Бибрихом… В окнах его сияли тысячи огней, освещая блестящий праздник. Гости разъехались уже под утро, и в доме управляющего… Эх, я не могу продолжать, не могу переносить все муки этого воспоминания. Я, — продолжал скрипач, был как в забытьи, — я стоял под окном спальни молодых… Дрожащими руками держал я скрипку; наверху на карнизе ворковала и целовалась пара голубков. Занавеси на окнах были плотно задернуты. Я схватил скрипку и в насмешку заиграл веселую, радостную песнь любви. Но при каждом взмахе смычка из моих глаз лились слезы… Я играл, играл до тех пор, пока все струны моей скрипки не порвались.
