довел до нищенства целые семьи: людей, живших спокойно и счастливо, довел до отчаяния, до самоубийства, — мало того, он сам убийца, его собственные руки обагрены кровью.
— Это неправда! — вскричал рыжий Иост. — Я допускаю все остальное, но не согласен с тем, что я был убийцей; кто это докажет?
— Ты разве не помнишь, — возразил человек в маске, — как, идя сюда, встретил безрукую жену несчастного работника Больта? Посмей отрицать, что ты не убил этого свидетеля воровской продажи дров, которой ты хотел, за счет герцога, обогатить себя?
Глухой стон вырвался из груди Иоста: он не смел возражать; этот ужасный человек знал, по- видимому, все тайны его жизни и мог их доказать.
В этот момент Иосту пришел в голову выход из его положения. Совершая все свои преступления, главным образом с целью наживы, он подумал, что и другие не устоят против денег. Он тяжело поднялся и, робко глядя на судей, заговорил:
— Кто вы такие? И по какому праву разыгрываете передо мною эту ужасную комедию? На свете нет чертей и привидений; следовательно, вы такие же люди из плоти и крови, как я. Поэтому лучше вступите в откровенные переговоры. Очевидно, вся эта комедия устроена с целью выманить у меня деньги, и я предлагаю вам следующее: отпустите меня, и я отсчитаю каждому из вас по тысяче золотых гульденов. Чтобы вы были спокойны и не боялись, что я надую вас, я выдам их сейчас же: они у меня с собой.
С этими словами Иост откинул полу кафтана и вынул из кармана туго набитый бумажник, которым с гордостью помахал над головой. В то же мгновение человек в маске вырвал у него из рук бумажник и с негодованием швырнул ему под ноги.
— Ты так же глуп, как гадок, — закричал он громовым голосом. — Если бы ты посулил нам богатства всего мира, то и тогда твои слова пропали бы даром. Мы — твои судьи, мы — представители всех бедных и несчастных этого края, которых ты обобрал и погубил, и если мы отберем у тебя деньги, то только для того, чтобы передать их тем, у кого ты их отнял. А так как ты желаешь знать, кто мы и в чьи руки ты попал, то смотри сюда и ты поймешь, что твоя участь решена бесповоротно!
С этими словами человек, одетый в темную мантию, снял маску: в это мгновение сверкнула молния, и рыжий Иост с криком ужаса упал без чувств. Перед ним стоял Генрих Антон Лейхтвейс, которого он менее всего ожидал увидеть.
— Ты теперь знаешь, что ожидает тебя, негодяй, — снова заговорил Лейхтвейс, когда толстяк несколько оправился и, дрожа всем телом, с трудом старался подняться на ноги. Ты хорошо понимаешь, что во мне не встретишь ни снисхождения, ни сострадания. Ты давно занесен в мой список и, не подозревая этого, давно приговорен к смерти. Я откладывал исполнение приговора, надеясь, что ты когда-нибудь опомнишься и раскаешься. Но ты падал все ниже и ниже. Большое состояние сделало тебя еще более беспощадным к своим жертвам. Все это я еще мог бы тебе простить, потому что ты не первый и не последний из коршунов, которые когтями впиваются в тела бедняков и сосут их кровь… Но ты совершил такое преступление, за которое я хотел бы отнять у тебя тысячи жизней, если бы это возможно было. Не стану напоминать тебе об этом преступлении: здесь есть лицо, имеющее на это больше прав. — Подойди сюда, несчастный юноша, у которого этот мерзавец похитил самое дорогое, что есть на свете, — подойди ближе, Отто Резике, и скажи, в чем ты обвиняешь этого преступника?
При имени человека, возлюбленную которого он опозорил и отнял у него, рыжий Иост вскрикнул, как безумный, и без оглядки бросился к краю скалы. У него мелькнула мысль: не лучше ли самому броситься в Рейн и постараться переплыть на другой берег? Но едва успел он добежать до края утеса, как снова сильным ударом был брошен на землю: перед ним стоял Бенсберг, преградивший ему путь. В то же мгновение перед рыжим Иостом как из-под земли вырос Отто Резике. С яростью схватил молодой разбойник за шиворот своего соперника и швырнул к ногам трех судей.
— Этот человек заслужил самую ужасную смерть, — в бешенстве кричал Резике. — Он опозорил девушку, которая ничего не имела на свете, кроме чести. Он принудил ее изменить клятве, которую она дала мне. Он лишил меня счастья всей жизни. Теперь, судьи, произнесите ваш справедливый приговор, и молю вас: назначьте меня исполнителем его.
— Приговор уже произнесен, — твердым голосом заговорил Лейхтвейс. — А теперь, бросайте маски… Конец маскараду… Грозная смерть входит в свои права.
Три черта бросили свои красные облачения. Рорбек, Бруно, Зигрист вместе с Бенсбергом и Резике окружили дрожавшего как лист Иоста.
— Иост Эндерлин, — снова заговорил Лейхтвейс, — ты попался в ловушку, и тебя в нее привела опять-таки твоя жадность. Рассказа о кладе, лежавшем на дне Рейна, который, конечно, не что иное, как всем известная древняя сага, оказалось достаточно, чтобы ты в полночь вышел из своего дома и отдался в нашу власть. Ты пришел сюда, Иост Эндерлин, чтобы добыть клад из Рейна, ну что же… мы доставим тебе это удовольствие: ты спустишься на дно реки и, быть может, тебе удастся найти там клад Нибелунгов. Я, Генрих Антон Лейхтвейс, присуждаю тебя к смерти. А тебе, Резике, предоставляю право низвергнуть в реку мешок, в который завяжут этого негодяя.
— Пощадите!.. Милостивый Боже!.. Этого не может быть… Вы не захотите умертвить меня… Я управляющий, Иост Эндерлин… герцогский слуга… я…
— Ха, ха… герцогский слуга может также хлебнуть рейнской воды, — прервал Лейхтвейс. — Именно потому, что ты был скверный слуга, злоупотреблявший своей властью, ты заслуживаешь позорной смерти. А теперь, товарищи мои, за дело.
— Господин герцогский управляющий был так любезен, что сам принес мешок, в котором мы его утопим. Хватайте его и — живо в воду. Не забудьте только: привяжите ему на шею вон тот камень, чтобы герцогский управляющий не мог больше всплыть на поверхность.
Рорбек и Зигрист поспешили принести указанный Лейхтвейсом камень, и в то время, как Резике и Бенсберг держали Иоста, они двойным шнурком привязали к его шее эту тяжесть. Камень был так тяжел, что Иост уже не мог выпрямиться. Глаза его выскочили из орбит, пена показалась у рта, губы что-то робко лепетали.
— Влезай в мешок, — приказал Лейхтвейс.
Бруно и Рорбек широко раскрыли мешок, а Резике и Зигрист, подхватив рыжего негодяя, как безжизненный тюк, медленно спустили его туда. Еще раз попробовал Иост сделать отчаянное усилие, чтобы освободиться и отвоевать свою жизнь. Он, как дикий зверь, вцепился зубами в руку Резике, но разбойник, вскрикнув от боли, быстро отдернул ее и со всего размаха ударил кулаком прямо в лицо толстяка.
— Будьте прокляты… прокляты… разбойники! — ревел рыжий Иост. — А, теперь я понимаю… Ганнеле теперь выйдет замуж за бездельника, и мои деньги, которые я нажил таким трудом… мои деньги… мои деньги…
Мешок был уже завязан, внутри его все еще раздавалось: мои деньги… мои деньги…
По знаку атамана разбойники отошли в сторону. Положив руку на мешок, в котором что-то двигалось, точно он был наполнен змеями, Лейхтвейс знаком показал Резике подойти к нему.
— Я тебе дал слово, Отто, — произнес торжественно Лейхтвейс, — живьем передать в твои руки соблазнителя твоей невесты. — Вот тебе мешок со всем его содержимым, — делай с ним что хочешь.
— Благодарю тебя, атаман, — ответил молодой разбойник, — то, что ты сделал для меня сегодня, я не забуду до последней минуты моей жизни. А теперь… марш в Рейн, негодяй!
Из мешка послышался жалобный стон, но Резике уже схватил его и, закинув на спину, подошел к самому краю скалы. Другие разбойники последовали за Отто. Один Лейхтвейс отстал от них и, поднявшись на ступеньки, ведущие к развалинам, тяжело опустился на них, закрыв лицо руками. С яростью раскачав мешок, Резике швырнул его в реку. Резко прозвенел над водой его возглас:
— Так топят кошек и соблазнителей молодых девушек.
Мешок с его живым содержимым, проделав в воздухе большую дугу, грузно упал в воду. Блеснувшая молния на мгновение осветила его еще раз, и затем он погрузился в глубину. Что-то забурлило на поверхности воды, и затем вокруг настала мертвая тишина.
— Ганнеле отомщена, — сказал Отто Резике и медленно направился к развалинам.
Когда разбойники подошли к Лейхтвейсу, они застали его в слезах. Он быстро вскочил и вытер слезы с глаз. Разбойники не расспрашивали его о причине горя: они понимали все. Они знали, что каждая казнь причиняла страдания Лейхтвейсу; как бы ни была скверна и недостойна жизнь, говорил он, все-таки это
