Время залечивало старые раны. Конни Корлеоне помирилась с братом ― не долее как через неделю после своих страшных обвинений явилась к Майклу с повинной и уверяла Кей, что наболтала чепухи с горя, что все это неправда.
Конни без труда нашла себе нового мужа ― не подождав из уважения к памяти покойного положенного года, приняла на супружеское ложе отличного молодого человека, поступившего работать на семейство Корлеоне в качестве секретаря. Сына надежной итальянской четы, но со специальным образованием, полученным в одном из лучших колледжей Америки. Естественно, женитьбой на сестре дона он обеспечил свою будущность.
Кей Адамс-Корлеоне, к восторгу мужниной родни, решилась и, пройдя надлежащую подготовку, приняла католичество. Оба сына ее, в соответствии с правилами, тоже, естественно, воспитывались как католики. Что не вызывало особой радости у Майкла. Он предпочел бы видеть своих детей протестантами, как более подобает американцам.
Неожиданно для себя Кей отлично прижилась в Неваде. Ей полюбились эти места ― каменистые багряные склоны, каньоны, раскаленная пустыня и внезапная, блаженная прохлада озер; полюбилась даже здешняя жара. Ее мальчики катались верхом на собственных пони. В доме были не телохранители, а обыкновенная прислуга. И Майкл здесь вел более нормальный образ жизни. Состоял, как владелец строительной компании, членом деловых клубов и общественных комитетов, проявлял здоровый интерес к тому, что происходит в местной политике, хотя сам в нее открыто не вмешивался. Хорошая жизнь. Кей радовалась, что они навсегда отрываются от Нью-Йорка и Лас-Вегас станет для них постоянным домом. Необходимость вернуться еще раз в Нью-Йорк тяготила ее. Вот почему в этот свой последний приезд она проявила чудеса распорядительности при сборах и отправке вещей, и теперь, в канун отъезда, ей не терпелось покинуть Лонг-Бич, как после долгой болезни не терпится выписаться из больницы.
В это последнее утро Кей Адамс-Корлеоне проснулась на заре. Слышно было, как снаружи, рыча моторами, разворачиваются тяжелые автофургоны, на которые будут грузить мебель из особняков. К вечеру все семейство, включая маму Корлеоне, улетит обратно в Лас-Вегас.
Когда Кей вышла из ванной, Майкл, полулежа на подушке, курил сигарету.
― Это надо так повадиться в церковь, елки зеленые! По воскресеньям ― куда ни шло, не возражаю, но чтобы каждое утро? От свекрови отстать не хочешь? ― Он потянулся в темноте к настольной лампе и включил свет.
Кей присела на кровать надеть чулки.
― Ты же знаешь, как у католиков обстоит с новообращенными. Ревностнее их никого нет.
Майкл протянул руку и дотронулся до ее бедра, до теплой кожи в том месте, где кончался нейлоновый чулок.
― Не надо, ― сказала она. ― Мне сегодня принимать причастие.
Он не пытался удержать ее, когда она вставала с кровати. Только заметил с легкой усмешкой:
― Как же так ― ревностная католичка, а детям сплошь да рядом даешь отлынивать от церкви?
Кей насторожилась. Ей было не по себе под этим испытующим «доновским» взглядом, как она называла его про себя.
― Успеется, ― сказала она. ― Приедем домой, начну следить за ними строже.
Поцеловав его на прощанье, она вышла на улицу. Летнее солнце алым шаром всходило на востоке, и воздух уже слегка прогрелся. Кей пошла к воротам, где стояла ее машина. Там, одетая по-вдовьи во все черное, сидела, дожидаясь ее, мама Корлеоне. Это сделалось у них традицией ― начинать каждый день с поездки вдвоем к ранней мессе.
Кей приложилась к морщинистой щеке свекрови и села за руль. Мама Корлеоне окинула ее подозрительным взглядом.
― Не завтракала?
― Нет, ― отозвалась Кей.
Женщина одобрительно покивала головой. Был случай, когда Кей забыла, что от полуночи и до святого причастия нельзя ничего есть. Прошло много времени, но мама Корлеоне с тех пор больше не полагалась на нее и неизменно устраивала ей проверку.
― А чувствуешь себя не худо?
― Нет, хорошо.
Маленькая церковь выглядела на рассвете трогательно одинокой, покинутой. Витражи преграждали жаре доступ внутрь; там их встретит прохлада, отдохновенье. Кей помогла свекрови взойти по белокаменным ступеням, пропустила ее вперед. Старая итальянка предпочитала передние скамьи, поближе к алтарю. Кей, приотстав, чуть задержалась на ступенях. Ей всякий раз приходилось в последнюю минуту преодолевать внутреннее сопротивление, всякий раз становилось как-то робко.
Наконец и она вступила в прохладную полутьму. Обмакнула пальцы в святую воду и перекрестилась, мимоходом увлажнив кончиками пальцев пересохшие губы. Перед святыми, перед Христом на кресте, слабо колеблясь, рдели свечи. Кей преклонила колена, потом зашла в свой ряд и, опершись о жесткий деревянный подколенник своей скамьи, стала ждать, когда ее призовут к причастию. С молитвенно склоненной головой, но не совсем еще готовая к молитве...
Только здесь, под сумеречными церковными сводами, позволяла она себе обращаться мыслями к другой, тайной жизни, которую вел ее муж. К тому проклятому вечеру год назад, когда он умышленно использовал их доверие и любовь друг к другу, чтобы ее обмануть. Чтобы она поверила, что он не убивал мужа своей сестры.
Она тогда покинула его ― не из-за самого деяния, но из-за этой лжи. На другое же утро, забрав с собой детей, уехала в Нью-Гэмпшир, к родителям. Никому не сказав ни слова, не зная толком, что предпримет дальше. Майкл сразу все понял. Позвонил ей в первый день и потом оставил в покое. Прошла неделя, и лишь тогда перед домом Адамсов остановился лимузин с нью-йоркским номером. Это приехал Том Хейген.
Долго тянулись те предвечерние часы, проведенные ею с Томом Хейгеном, ― самые страшные часы в ее жизни. Вдвоем они ушли бродить по лесу на окраине ее родного городка ― и Хейген ее не щадил.
Кей совершила ошибку, взяв с первых слов неверный тон, язвительно-цинический и вовсе ей несвойственный.
― Майк что, прислал тебя сюда постращать меня? А где «ребята» с автоматами? Должны были вроде повыскакивать из машины и силой вернуть меня назад.
Впервые на ее памяти Хейген рассердился.
― Что за детская болтовня, ― сказал он резко. ― Уши вянут. Как не стыдно, Кей.
― Ну, извини.
Они вышли на тихий зеленый проселок. Хейген спокойно спросил ее:
― Ты почему сбежала?
― Потому что Майкл мне солгал, ― сказала она. ― Потому что он дурачил меня, когда согласился быть крестным отцом на конфирмации сына Конни. Он меня предал. Я не могу любить такого человека. Я не могу так жить. Не хочу, чтобы у моих детей был такой отец.
― Не понимаю, о чем ты говоришь, ― сказал он.
Теперь уже, и с полным основанием, вскипела она:
― Я говорю, что он убил мужа своей сестры! Это ты понимаешь? ― У нее на миг перехватило дыхание. ― А мне солгал.
Долго потом они брели молча. Наконец Хейген заговорил:
― Ты не знаешь, так это или нет на самом деле, и знать не можешь. Но давай на минуту допустим, что это правда, ― только запомни, я этого не утверждаю. Что, если бы я привел тебе доводы, которые в известной мере служат оправданием подобного рода действий? То есть, вернее, могли
