— Это было ужасно, — Борис продолжал все так же стоять посреди комнаты, чуть растерянный, ссутулившийся. — Получалось, что я начальник, а ты — сотрудник. Как роли в спектакле, понимаешь? Ты смотрела на меня такими глазами — мол, да, Борис Иванович, хорошо, Борис Иванович, вынуждена с вами не согласиться, Борис Иванович. Не знаю, как объяснить… Это как в клетке. Как в западне. Словно стеклянная перегородка — все видно, а не дотронуться, не прикоснуться. Как сказать, что я люблю, что я больше думать ни о чем не могу? Как?
Ева старалась не смотреть на Бориса. С ней происходило что-то странное, необъяснимое. «Это как в клетке. Как в западне. Словно стеклянная перегородка — все видно, а не дотронуться, не прикоснуться», — Борис слово в слово повторял то, что думала Ева, глядя весь последний год на Глеба. Нет, конечно, она могла к нему прикоснуться. Но только к телу, не к душе. К оболочке, но не к сущности. Но любила она сущность. Сущность… Или ей это только казалось?..
Борис как-то странно качнулся, а потом, словно набравшись недостающей решимости, сел в кресло. Сел на самый край, преодолевая внутреннюю неловкость. От напряжения у него даже подрагивали руки. Чтобы чем-то их занять, он взял из вазы яблоко и начал чистить его специальным серебряным ножом. Машинально, как автомат по чистке яблок. Один круг, другой, третий…
Кожица яблока на глазах превращалась в зеленую спираль, обнимающую пустоту. Яблока внутри нет, но его кожица создает иллюзию присутствия. Еве почему-то вспомнился образ Богородицы на одной из картин Сальвадора Дали. Раньше ей всегда казалось, что спираль, образующая ее лицо, — это полоски ткани, в которую заворачивают покойников. Некий символ вечной жизни, проступающей сквозь сковывающую ткань смерти…
А сейчас Ева вдруг подумала, что это вовсе не полоски ткани, а кожура яблока. Некая имитация жизни. Жизни уже нет, сердцевины нет, а есть лишь имитация жизни, имитация сердцевины, имитация сердца…
— А-а, черт! — осекся Борис и схватился за палец.
Задумавшись, он не смог сдержать своего напряжения. Он чистил яблоко, инстинктивно наращивая силу и амплитуду движений, срезая все больше и больше, пока, наконец, не саданул ножом прямо по пальцу. Кровь брызнула струей. Красная полоска крови разрезала пополам белую мякоть яблока.
Ева подскочила и засуетилась.
— Сосуд задел! Надо срочно промыть и туго перевязать. Боря, где у тебя ванная комната? Вставай же!
— Там, — показал Борис и поднялся с кресла.
Ева поспешила за ним. Она растревожилась так, словно речь шла не о пальце, а о всей руке.
— Боря, где у тебя аптечка?!
— Прямо тут, комод в коридоре, — как-то рассеянно сказал Борис. — Нижний ящик, кажется.
Они вошли в большую, просторную ванную комнату. Ева быстро включила воду.
— Ева, ты не волнуйся так… — Борис говорил спокойно, размеренно. Напряжение словно вышло из него этой тонкой струйкой крови. — Все нормально. Все хорошо. Не волнуйся.
Ева делала вид, что она его не слышит. Суетилась возле крана, настраивала воду, чтобы она шла не слишком сильно и не слишком слабо. Озиралась вокруг в поисках полотенца. Она словно вошла в какой-то транс…
— Вот, подержи под холодной водой! Я сейчас…
Ева выскочила в коридор, бросилась к комоду, стала искать аптечку. У нее дрожали руки, изображение перед глазами расплывалось. Она не могла сосредоточиться. Словно параллельно о чем-то думала. Но о чем?.. Этого она сказать не могла. Словно что-то важное происходило в ее жизни. Но что? Сама Ева этого не понимала.
Наконец, она извлекла аптечку из среднего ящика комода и бросилась к Борису. Он сидел на краю ванны — спокойный, счастливый, умиротворенный. Когда перепуганная Ева вбежала в ванную комнату, она запнулась. На ровном месте. Она увидела глаза Бориса, и в ней что-то перевернулось. Большой, добрый, любящий человек…
— Давай я перевяжу, — сказала она сбившимся голосом. — И не смотри на меня так…
— Извини, — смутился Борис. — Просто ты такая красивая…
Ева почувствовала, как на щеках в один какой-то миг расширились сосуды, как ее щеки зарумянились нежным розовым цветом.
— Перестань… — смутилась Ева и принялась бинтовать Борису палец. — Сильно течет…
— Давление, наверное, высокое, — улыбнулся Борис. — От счастья.
— Боря… — смущаясь все больше и больше, пролепетала Ева. — Нет…
Она почувствовала на губах его губы. Мягкие, чувственные. Он целовал ее так, словно вдыхал запах розы. Легкая дрожь приятной волной прокатилась по всему ее телу. Ноги стали ватными. Ева обвила Бориса руками и против собственной воли тихо застонала. Он нежно поднял ее, словно пушинку, и понес в комнату.
У Евы кружилась голова. От ужаса, от радости, от подступающего возбуждения. Она перестала себя контролировать. Она чувствовала его сильное, огромное тело, и ей стало уютно, тепло, спокойно. Он словно снимал с нее тяжесть всех прежних страданий, прежних мук, прежней тоски и неопределенности. Он дарил ей любовь…
— Будь со мной… Люби меня… Не отпускай… — шептала Ева, не помня себя.
Она впивалась в тело Бориса, словно он был ее единственной точкой опоры. Словно, если бы его не было, она бы упала в бездну. Тяжелое дыхание Бориса обволакивало Еву со всех сторон. Его похожее на рык сопение заставляло Еву послушно двигаться в такт его движениям. Она чувствовала силу, огромную, не подвластную ей силу. Ей было жутко, и само это чувство ужаса превращалось в ее существе в острую судорогу наслаждения. Ей казалось, что она растворяется, распадается на мириады частиц, становится пространством, умирает…
— Убей меня, пожалуйста… Я хочу умереть сейчас… — эти слова, этот надрывный шепот вырвался у нее сам собой, слетел с губ, как последнее прощание. — Раздави… Я не хочу жить… Раздави…
— Ева, что ты говоришь? — Борис остановился.
Ева открыла глаза и увидела перед собой его испуганное лицо.
— Что? — бесстрастно, холодным-прехолодным голосом спросила Ева.
Ей вдруг стало как-то неловко, неуютно, зябко. Вся чувственность, все ее возбуждение в один момент улетучились, растаяли, как утренний туман. Только что она ощущала себя пространством, а сейчас, вдруг, превратилась в маленькое, слабое, но необычайно агрессивное существо. Привычного сладостного
