расставался с головой, убивший в гневе платил выкуп, убивший в честном поединке наказанию не подлежал; ворам усекали уши, носы и руки, насильников кастрировали, святотатцев лишали языка, предателей ослепляли, а творивших злые чары колдунов, живучих, как кошки, приходилось сжигать. Королю, однако, претило мучить казнимых, и потому колдунов закалывали перед сожжением.
Власть Конана была зрима и в государственном совете, где он сидел в окружении баронов, графов и князей, первых рыцарей своей державы; и в походах, когда его бархатную тунику сменяли стальные доспехи, корону - шлем с высоким султаном, а окружающих вельмож - конные и пешие воины; и на охоте, когда он мчался в лесах и полях на быстром скакуне, с копьем у седла и луком за плечами; и в путешествиях, кои совершались им для развлечения или по делам королевства - на кораблях по быстрому и широкому Хороту, струившему воды от северных до южных аквилонских рубежей, либо конным порядком, а случалось, и пешком, если лошади вязли в боссонских трясинах или не могли взобраться на горы Гандерланда. Все эти места и занятия, где власть Конана была явной, грозной и неоспоримой, давно сделались ему привычными, ибо за дюжину лет правления он неплохо овладел своим королевским ремеслом; знал, где надо явить милость, где - твердость, а где - жестокость.
Но истинное место власти, самое главное и тайное, принадлежало только ему. Быть может еще трем- четырем людям, самым близким, таким, как Зенобия, его королева, как Паллантид, начальник стражи, как Троцеро и Просперо, его полководцы. Только им, да еще доверенным служителям, разрешалось входить в обширный зал с высоким потолком и стенами из потемневших дубовых панелей, примыкавший к опочивальне Конана. Тут был огромный камин и огромный круглый стол, который, если поставить его на бок, как раз прикрыл бы зияющую пасть камина; тут лежал на полу туранский ковер песочного цвета, напоминавший Конану о восточных пустынях; тут стояли массивные дубовые кресла с сиденьями, обитыми кордавской кожей; тут находились шкафы с прочными дверцами, хранившие то, что король желал иметь под рукой; и тут, над камином и на остальных стенах, было развешано оружие. Вероятно, потому Конан называл эту комнату своей оружейной.
Некогда эти покои принадлежали Хагену, аквилонскому владыке, отцу Вилера и деду Немедидеса, свергнутого Конаном. Апартаменты Вилера и Немедидеса оставались до сих пор не занятыми, ибо напоминали о событиях кровавых и неприятных; что касается давно пустовавшего чертога Хагена, то новый король велел отделать его для себя. В огромном королевском дворце, воздвигавшемся веками, хватало места и его семье, и сановникам и стражам, и многочисленным слугам, и чужеземном послам. Да, места хватало, и ни к чему было тревожить тени Вилера и Немедидеса.
Временами, когда король бывал разгневан или огорчен, он приходил сюда, в оружейную, и подолгу рассматривал свои сокровища. Вид смертоносной стали успокаивал его; он любовался аквилонскими и немедийскими мечами, прямыми и длинными, с двуручными рукоятями, гибкими клинками из Зингары, чьи эфесы походили на металлическое кружево, кривыми туранскими ятаганами и булатными саблями из Иранистана, по лезвиям коих струились прихотливые узоры. Были здесь и асгардские секиры, и боевые молоты, и цепы; были кинжалы - длинные и узкие афгульские, короткие - стигийские, а также изогнутые, с серебряной насечкой - вендийские и камбуйские; были метательные ножи, звездочки и диски, коими пользовались в далеком Кхитае и на островах Лемурийского моря. Отдельно стояли и висели копья и пики, рогатины и трезубцы, луки и арбалеты, и множество дротиков, с наконечниками в треть пальца, в палец или с огромными и широкими остриями; последнее оружие принадлежало чернокожим из Кешана, Пунта и Зембабве, которые ходили с ним на львов. Стену, противоположную камину, Конан отвел для всевозможных щитов, доспехов и шлемов, увенчанных шпилями, перьями, султанами и рогами, либо гладких и напоминавших видом половинку огромного яйца. На нижней полке, под рядом щитов, были разложены боевые перстни, пояса и шипастые браслеты.
Созерцание этой огромной коллекции не только успокаивало Конана, но и будило воспоминания. Он покинул родные очаги в пятнадцать лет бездомным нищим мальчишкой, а в сорок, достигнув зрелости и многое испытав, очутился на аквилонском престоле; четверть века - большой срок! - он странствовал по материку, по хайборийским землям и простиравшимся на востоке гирканским степям, по ледяным пустыням Асгарда и Ванахейма, по джунглям Черных Королевств и дебрям Пиктской Пустоши, по горам и долинам Вендии и Кхитая, Стигии и Гипербореи, Офира и Уттары, по морям, океанам и рекам, то широким, то узким, то обращавшимся в болотистые низины. За это время в руках его перебывало всякое оружие; сотни клинков, секир и копий, которые он находил, отнимал, крал или покупал, коими он сражался и которые, в конце концов, терял. Теперь все это возвратилось к нему; пусть не то же самое оружие, помнившее тепло его ладоней, но подобное ему. В сем чудилась Конану некая справедливось судьбы, предначертание рока; перешагнув за половину жизни, он обрел все, о чем мечтал в юности.
И даже больше! Кроме богатств, земель, замков, власти и этого оружия, у него была королева, кладезь ума и красоты, у него был сын, у него был волшебный амулет, Сердце бога, хранившее его державу. Можно ли желать большего?
Но он желал, ибо желанья человеческие воистину необъятны.
Временами мысли о будущем заслонялись картинами прошлого. Чаще всего они наплывали в сновидениях, по вечерам, когда он, утомленный дневными заботами, садился в большое кресло в своей оружейной и разглядывал сверкавшие на стенах клинки, вспоминая и погружаясь иногда в краткую дремоту. Сон всегда был один и тот же, и впервые Конан увидел его в долине Валькии, восемь лет назад, перед несчастливой битвой с немедийцами, когда его армия попала в ловушку, устроенную магом Ксальтотуном. День был плохим, а сон - хорошим, и король ожидал его возвращения с радостью и тихой грустью, ибо в том сне он снова был молодым.
Он вновь видел поле битвы, на котором был рожден - киммерийкой, женой воина и кузнеца, облаченной в домотканные одежды из козьей шерсти. Он видел себя нагим мальчишкой, в одной набедренной повязке из шкуры пантеры; видел, как мечет он копье в волка, крадущегося к овечьему стаду. Он снова был шадизарским грабителем и вором, вилайетским контрабандистом, наемным солдатом в Туране, Офире, Немедии, Зингаре, атаманом разбойничьей мунганской шайки, корсаром - Амрой-Львом, грозой западного побережья, пиратом с Барахских островов, слугой Митры, нашедшим и потерявшим божественный дар, разведчиком на пиктских рубежах, в дебрях Конаджохары, вождем афгулов, горцев Химелии. Он видел, как юным шестинадцатилетним воином взбирается на стены Венариума, как поднимает парус на мачте 'Тигрицы', как стоит у ее руля вместе с подругой своей, прекрасной Белит, как бьется с каменными воинами Калениуса, древнего зингарского владыки… Он был каждым из этих людей, воинов, странников и моряков, и каждый из них был им; все они проходили в его снах бесконечной чередой, безмолвно приветствуя своего короля подъятьем рук и клинков.
Но сейчас, в тихий летний вечер, спускавшийся над Тарантией, аквилонской столицей, Конан не спал, не разглядывал свое оружие и не предавался воспоминаниям. Сегодня рука его сына впервые легла на багровый камень; талисман признал его, и это значило, что Конн сделался взрослым. Настолько взрослым, насколько доступно для семилетнего мальчугана; но отныне его игрушками будут не деревянные мечи и копья, а стальные, не куклы-солдатики, а живые воины, всадники, пехотинцы и стрелки. Мысли эти направили Конана к думам о грядущем, и он, достав из шкафа большую карту на пергаменте, расстелил ее поверх стола и погрузился в размышления.
Дверь в оружейную приоткрылась. Конан, не поворачивая головы, знал, что вошла Зенобия. Из всех, кто мог потревожить его в этот час, она, да еще Дамиун, старый слуга, обладали привилегией не стучать и не объявлять о своем появлении через стражников, что застыли в коридоре, охраняя покой короля. Мог прийти Паллантид, но даже он, доверенный из доверенных, спросил бы разрешения; что касается Просперо, полководца, и Троцеро, графа Пуантенского, то они были сейчас далеко от Тарантии, на южных аквилонских границах, с войсками.
Конан шагнул навстречу своей королеве. Она была прекрасна: точеные алебастровые руки и плечи, волна темных волос, сияющие черные глаза, алые губы и алое длинное платье, украшенное меж маленьких грудей розеткой из искристых рубинов. Его супруга, его женщина, его драгоценный приз, увенчавший победу над Немедией… Ради нее он пощадил Тараска; она стала тем выкупом, которым Бельверус*) расплатился с Тарантией за поражение в войне.
Обняв королеву, Конан приник к ее губам. Она тихонько вскрикнула, расставив руки - в левой был кувшин с охлажденным вином, в правой - поднос с двумя серебряными кубками. Кувшин ей удалось удержать, но поднос полетел на пол, и, спустя некоторое время, Конан, усмехаясь, поднял его. Случалось,
