и Гандерланде и война с немедийцами, когда мне пришлось отдать Тарантию и бежать из аквилонских пределов… Не было мира, и нет его сейчас! Ибо на южных границах наших неспокойно, и шайки мерзавцев из Кофа и Офира, Аргоса и Зингары грабят моих подданых, жгут их дома и уводят людей в неволю. Такова твоя ложь, посол. Но еще совершил ты святотатство, сравнив меня с солнцем, оком пресветлого Митры. Я не буду тебя наказывать железом и огнем, но больше ты, как и зингарец, не скажешь ни слова. Стой и слушай! Пусть говорит он! - Рука Конана протянулась к аргосскому послу. - Речь твоя, сир Алонзель, должна быть краткой. Скажи, что вам нужно, и не больтай лишнего!
Алонзель слегка побледнел и сглотнул слюну.
– Наши государи обеспокоены, - пробормотал он. - Войска твои, повелитель, стоят у наших границ, и нет им числа!
– Всех ли государей ваших терзает беспокойство? - спросил Конан, прищурившись.
– Всех, - после мгновенного колебания ответил Алонзель.
– Прости, владыка гнева, это не так! - Хашами, шемит, надув толстые щеки, демонстративно отодвинулся от аргосца. - Мой господин, восседающий на серебряном троне в Эруке и золотом - в Асгалуне, совсем не обеспокоен! Нет, не обеспокоен!
– И правильно, Пусть он сидит на своих тронах, а я подарю ему еще один, украшенный слоновой костью из Стигии - в знак дружбы моей и нашего будущего союза. Теперь о войсках, что стоят на границе… - Король помедлил, оглаживая рукоять меча. - Там - всадники в броне, с длинными копьями и клинками из доброй аквилонской стали, на сильных скакунах, что мчатся быстрее ветра; там - щитоносцы и мечники из Гандерланда, из-под Тарантии и Шамара; там - стрелки из Боссона, не знающие промаха… Их много, но сила войска не в одном лишь числе, но и в умении. А умение, коль нет войны, обретается в боевых играх. Так почему бы рыцарям и солдатам моим не поиграть, а?
– Только не у наших рубежей, - угрюмо буркнул сир Алонзель. - Страна твоя велика, повелитель, пусть играют в другом месте. Скажем, на севере.
– На юге теплей, - с усмешкой возразил Конан.
В приемном покое повисла мрачная тишина. Каборра и Мантий Кроат, коим было запрещено говорить, помрачнели; офирец нервно теребил свои длинные локоны, зингарец переглядывался с аргосцем, а придурковатый сир Лайональ вцепился в пышные кружева на груди да посматривал на аквилонского короля с опасливым любопытством. Наконец он поклонился и, не спуская с Конана водянистых зрачков, высоким писклявым голосом произнес:
– Говорят, что ты, великий и доблестный, собираешься сам отправиться к войску. Так ли это?
– Конечно. Клянусь Кромом! Должен я увидеть, чему за лето научились мои солдаты, или не должен?
Взгляд Конана обратился к Паллантиду, и тот сказал:
– Должен!
Сир Лайональ задал новый вопрос:
– Говорят, что ты, отважный и могучий, берешь с собой прекрасную королеву и наследника престола?
– Королева желает совершить путешествие и развлечься. А наследник мой уже не дитя, и пора ему поглядеть на военный лагерь и боевые игрища. Так или не так?
Конан подмигнул Альбану, десятник напыжился и рявкнул:
– Так, государь!
– Куда же ты поедешь, славный и мудрый - на запад, в Пуантен, или на восток, к Тайбору? - пропищал сир Лайональ, да так и замер с раскрытым ртом. Остальные послы застыли тоже; этот вопрос являлся для каждого из них первоочередным.
– Сперва, - неторопливо начал Конан, с любопытством наблюдая, как заостряются носы и отвисают губы - даже у Хашами Хата, шемитского посланника, - сперва я отправлюсь в одно место, а потом - в другое. Куда пожелает королева! Мне все равно.
Послы разом издали глухой стон. Затем койфит, у коего, видно, имелось бесконечное количество вопросов, поинтересовался:
– Говорят, что ты, сильный и твердый, возьмешь с собой не только благословенную свою семью, но и некий камень, знак могущества, наделенный волшебной силой. И еще говорят, что сей талисман извлекается из твоей сокровищницы в дни войны, а не мира.
Вот мы и добрались до истины, подумал Конан. Вот что они хотят знать! Камень!
Он уставился на трепещущего сира Лайоналя и рыкнул:
– Говорят! Кто говорит, койфит? Базарные нищие и досужие пьянчуги в кабаках? Но ты год просидел в Тарантии, под моим кровом, и знаешь, что в дни солнцестояния, когда народ наш славит Митру, камень выносят из подземелья и показывают людям! Не для убийств и войны, а ради творимых им чудес. Ты видел сам, как талисман врачует больных и увечных, и как с его божественной помощью я могу отличить правого от виноватого - среди тех, кто ищет моего суда.
– Но сей рубиновый шар обладает многими таинственными свойствами, - прошептал Лайональ, опуская глаза. - Он может не только исцелять…
Это было верно. Об истинной природе Сердца Аримана никто из людей не мог вынести справедливого суждения, даже такие великие чародеи, как стигиец Тот-Амон, Дивиатрикс, верховный друид пиктов, Хадрат или Пелиас, белый маг, давний знакомец Конана. Одни мудрецы утверждали, что это подлинное сердце бога, каменно-твердое и несокрушимое, вечное, как мир; другие считали его звездой, павшей с неба много тысячелетий назад; третьи не сомневались, что сей кристалл изготовлен руками древних колдунов, живших еще до Великой Катастрофы,*) и наполнен ими магической силой. Вероятней всего, Сердце Аримана попало в земные пределы из какой-то иной вселенной, полной огненного света и силы. Талисман мог служить добру или злу; в руках посвященного он обретал способность исцелять и защищать, даровать процветание и победы в боях, карать силы тьмы и даже предсказывать грядущее. Но он являлся обоюдоострым мечом, коим можно было поразить и доброго, и злого; он мог вернуть жизнь, но мог и отнять ее. Конан всегда помнил о том, что в руках Хадрата, жреца Асуры, камень обратился огненным клинком, поразившим Ксальтотуна, владыку древнего Ахерона.
Он ничего не ответил Лайоналю, а только глядел на него, насупив брови, и всякому было ясно, что аквилонский король не желает распространяться о свойствах своего загадочного талисмана. Койфит, вконец устрашенный мрачным ликом повелителя, пробормотал:
– Прости, могучий и грозный, еще один вопрос… Все мы, как и посланцы иных далеких земель, обитаем сейчас в твоем прекрасном дворце, под твоим покровительством и защитой… - он коснулся своего посольского медальона. - Но что будет с нами, если случится война? Моя благочестивая супруга Джеммальдина… она так напугана…
– Обещаю, что твою благочестивую супругу проводят до Хоршемиша под конвоем всей моей армии, - сказал Конан. - Ну, а вам, почтенные, придется сменить мой прекрасный дворец на Железную Башню… - Он покосился на мастера Хриса, затаившегося в уголке и добавил: - Но тем, кто решится покинуть сейчас Тарантию, вреда чинить не будут. Уезжайте! Легкой вам дороги!
Слова его означали, фактически, объявление войны, что было ясно всем, даже глуповатому Лайоналю. Послы побледнели, Паллантид насмешливо усмехнулся, Альбан брякнул рукоятью меча о панцирь, а каменные лица Черных Драконов, подпиравших стены приемной, внезапно сделались хищными, как у волков, завидевших добычу. Добрая половина из них была пуантенцами и шамарцами, не питавшими симпатий к Офиру, Кофу и Зингаре.
– Наши владыки не давали дозволения отбыть в родные пределы, - пробормотал сир Алонзель, аргосец.
Конан пожал плечами.
– Дело ваше! Сегодня вы посланцы, коих я защищаю ради священных законов гостеприимства, установленных Митрой; но, случись война, и вы станете лазутчиками - как и мои люди в ваших державах.
– Ты повелел им вернуться, господин? - спросил Алонзель после недолгой паузы.
– Я повелел им беречь свои шкуры! - рявкнул Конан, утомленный затянувшейся аудиенцией. Потом он до половины вытащил меч, с лязгом загнал его обратно в ножны и уставился на послов. - Ну, что еще?
