понедельник, а на потом… А когда будет это «потом» — ему решать. Он снова откинулся на спинку, рука заняла привычное место на ноге.
— Решим мы этот вопрос, Наташенька, — медленно проговорил он, смакуя каждое слово, — доверьтесь мне. Ведь хорошо мы все вместе работаем, такой дружный коллектив, ну, не мне вам говорить, по-моему, недовольных нет!
Наташа ждала.
— Через недельку, самое большое две, в общем, после коллегии можете рассчитывать, если…
— Что «если»? — Наташа, позабыв о слезах, пошла напролом. И улыбка снова вернулась на ее хорошенькое личико с точеными, умело подчеркнутыми макияжем чертами.
— Ну что вы, в самом деле?
— С понедельника, Михаил Максимыч, со следующего понедельника, через недельку не надо. — Голос Наташи твердел.
И Михаил Максимович почувствовал — за этим напором что-то есть. Но что? Что могла она, даже при всех поддержках, при всех покровителях? Да чепуха на постном масле! Он молчал, давая понять, что разговор закончен.
И откуда у нее в руках появилась бумага, в пол-листа, с машинописным текстом? Михаил Максимович подался вперед, когда увидел свою подпись. Он узнал эту бумагу.
— Дайте мне! — сказал он жестко и требовательно, как умел говорить, когда приказывал, отметая все сомнения и вопросы, когда ни на секунду не сомневался в выполнении требуемого.
Рука с бумагой приблизилась к самому носу, потом немного вниз — так, будто Наташа послушалась и уже протягивала ему листок. И когда Михаил Максимович смог разглядеть каждую букву, убедиться, что это именно та бумага, когда он уже протянул руку, облегченно вздыхая, листок выскользнул из-под носа.
— На две недели с понедельника! — повторила Наташа.
Ну нет, теперь она не получит ничего. Михаил Максимович привстал было, тут же опустился в кресло. Нет, не получит. Но… столько можно… конец всему, это крах, в пятьдесят лет, после стольких усилий, такого невозможного, но воплотившегося труда. Нет! Нет!
Он рванулся вперед — пальцы сомкнулись в пустоте.
— Я тебя вышвырну из управления, тварь! — прошипел он еле слышно, а показалось, что проревел на все здание.
Наташа подняла руку с зажатой в ней бумагой вверх, победно потрясла ею в воздухе и улыбнулась уже как нельзя откровеннее.
— Кто кого! Пишите — с понедельника, на две недели!
— Отдай немедленно!
Михаил Максимович, заливаясь багровой, не сулящей ничего хорошего краской, перегнулся через стол — ах, как тот был велик, не достать. Наташа отступила ближе к двери.
— Пишите, пишите! — Она была уверена, что начальник полностью в ее руках.
Вместе с последним звуком, вылетевшим из ее рта, Михаил Максимович рванулся вперед что было сил — сначала в сторону, из-за стола, потом к двери. Еще миг и… Но он не учел стоявшего на пути стула, может, сгоряча, может, потому, что в глазах было пусто — ничего, кроме белого листка с его подписью. И стул сделал свое дело — падая, Михаил Максимович успел ухватиться за Наташину руку и повалил ее саму вслед за собой на ковер.
От неожиданно резкого, дикого визга он потерял слух, чувство пространства и остатки разума. Но руку не выпустил, тянул на себя. И одновременно пытался подняться, выскользнуть из этой унизительной позы. В лицо ему били оголившиеся женские колени. И визг, визг… Михаил Максимович подбирался к листку. Но не так-то просто было это сделать. Наташа отчаянно сопротивлялась. И вместо того чтобы подняться, они лишь на мгновение оторвались от пола и тут же снова упали, сцепились, покатились по ковру. Настал тот момент, когда ни тому, ни другому уже не было ни малейшего дела до соблюдения приличий — галстук сразу же уехал куда-то на спину, пиджак затрещал под мышками, посыпались с разорванной нитки разноцветные бусинки. Отнять! Не отдать! Во что бы то ни стало! Ни за что!! Никогда не думал Михаил Максимович, что женщины могут быть так сильны. Не думал он об этом и сейчас — перед ним была не женщина, перед ним был конец карьеры, его благополучия и благополучия всех его близких, конец самой жизни: ведь жизни уже не будет, будет бесконечное, мучительное падение! Ни вывернуть руку, ни притянуть ее к себе не удавалось. Михаил Максимович старался придавить бьющуюся Наташу к полу всем телом, прижать, тогда-то он доберется. И все! И все!! Но она выскальзывала, стараясь хоть на сантиметр, но с каждым движением пробиваться, проползти к двери. И, не желая того, одним из рывков своего сильного, натренированного тела Михаил Максимович помог ей в том — Наташа ударилась спиной в дверь, и они оба выкатились в приемную. Ничего пока не замечая, никого не замечая, а ведь там…
Там, в приемной, с портфелем в одной руке, свертками таблиц в другой, ничего не понимая, ошарашенный, думающий, что это он сходит с ума, что ему уже начинают мерещиться невероятные, жуткие вещи, стоял Кондрашев. Первое, что ему бросилось в глаза, это ноги, бесконечные, занимающие все пространство, так казалось, голые женские ноги. Лишь потом Кондрашев увидел и понял: ему крышка, все! Они могли вытворять что угодно, где угодно — они из одного котла, и это все, черт возьми, их дело! Но он, невольный свидетель… Ему не простят. Кондрашев отвернулся к окну.
Клубок из ног, рук, спин подкатился к нему, ударил под колени. Кондрашев упал сразу, не успев обернуться, все папки и рулоны вылетели у него из рук, рассыпались. Наташа завизжала еще истеричнее, принялась бить ногами.
— Во-о-он!!! — заревел снизу Михаил Максимович.
Кондрашев, ничего не видя перед собой, вскочил на ноги. Бросился к двери. Потом вернулся, опустился на колени и стал собирать бумаги.
В приемную вошла секретарша Любочка в банановом костюме, с ней был незапоминающийся, но вездесущий Рюмин. Двое в дверях, ползающий Кондрашев, двое — на полу в непрекращающейся борьбе.
Но именно в этот миг Михаил Максимович добрался до листка, вырвал его, комкая, сунул в карман брюк. И только после этого встал, принялся отряхиваться. Смотреть на него было невозможно — казалось, еще немного — и его хватит удар, прямо здесь, и тогда… Наташа медленно, опираясь о валики, вползала на кресло, дрожа всем телом. Она уже не визжала, но что-то упорно хотела сказать. И не могла. Кондрашев прижимался к стене.
— Все по местам, — тускло бросил Михаил Максимович, — вы что, не слышите!
Кондрашев, обходя стоящих в дверях, вышел первым. Его состояние было еще хуже, чем у измученного схваткой начальника. Но он расслышал, как Михаил Максимович, тяжело отдуваясь, сказал Любочке:
— Садитесь, печатайте: с понедельника на две недели отпуск, вот этой, сами видите, и мне на подпись, сразу же! Вы что, оглохли?!
Рюмин, проходя мимо Кондрашева, стоящего в коридоре, похлопал его по плечу и поглядел в глаза — то ли с состраданием, то ли с укоризной. Последней вышла Наташа — она победно посмотрела на Кондрашева и помахала перед его носом копией подписанного приказа. Наташа была спокойна и очень довольна собой, и об этом говорило в первую очередь то, что она снизошла до посетителя, заметила его.
Все было кончено.
От подножия блистательного пика Кондрашев летел прямо вверх тормашками в бездну, в такой провал, из которого его не вытянут и десять альпинистских связок. Разум отказывался принимать все случившееся за явь. Но это все было!
Кто угодно мог советовать, говорить что угодно и сколько влезет, но сам-то Кондрашев проработал в этом мире восемнадцать лет и потому знал, что помочь ему не сможет никто, что он может рвать волосы на голове, может биться лбом в двери, стены, требовать созыва сессии Академии наук или даже внеочередного заседания Генеральной ассамблеи ООН, может писать, жаловаться, ходить, молить, попасть в психушку, в зону, на тот свет, выть, резать вены и самосжигаться в знак протеста — ничто ему не поможет, двери этой не обойти!
Рюмин затащил его, безвольного и мрачного, в курилку у лестницы. Там уже желтела нарядом своим
