высокий, абсолютно лысый лоб до самого темени, два ряда круглых умных глаз, морщинистый широкий хоботок, свисающий ниже подбородка. Пак от удовольствия шевельнул сходящимися к макушке ушами и широко улыбнулся, раздвигая серые толстые губы — из-за хобота улыбка была почти не видна. Но все равно — Пак себе понравился. Сейчас все меньше оставалось таких, как он, и все больше рождались самых настоящих уродцев на вроде обоих Гурынь, Близнецов-Сидоровых или же Коротышки Чум. Во всяком случае в их местечке.
Ждали его слова.
И Пак не задержался.
— Тупари вы все тут! — сказал он с ленцой. — Кретины безмозглые…
Безмозглый Бандыра обидчиво заворчал, поежился. Но Паку до него дела не было.
— Кончать! Да это любой обалдуй сможет. А мы над ним опыт проделаем! Думаете, он что, просто так зеркала по всему городишку колотит? От нечего делать, да? Остолопы вы, вот что я вам всем скажу!
— Да ладно уж, — пробурчал Пеликан Бумба, он был второй по уму в этой компании, но скромный. — Не тяни.
— А чего тянуть? — покладисто провозгласил Пак. — Мы щас зеркальце поставим перед ним да поглядим — в чем дело! Ясно, тупари?
До большинства не дошло, но и они закивали.
Огромное зеркало водрузили прямо перед невыносимо мерзкой пакостной рожей чудовища. Пошевельнуться, отпихнуть зеркало да и просто отвернуться оно не могло, путы мешали.
Когда зеркало установили, все расступились, словно по команде, хотя ее и не было.
С полминуты чудовище перекатывало водянисто-желтые, мутные глазные яблоки подсырей прозрачной кожей отвратительной морды. Потом кожа полопалась, источая вонючую зелень, сразу в трех местах, глазища: прорвались наружу, налились красным. Бесчисленные жвала задергались, задрожали, покрываясь желтой пузырящейся массой, распахнулся смрадный багровый зев, усеянный зеленоватыми бородавками и бледными шевелящимися полипами… И чудовище дико, надрывно взревело.
Но длилось это недолго. Глаза тут же пропали под кожей. Зев закрылся. Из сомкнувшихся жвал пробулькало:
— Дураки вы все же! И гады порядочные!
Гурыня-младший громко расхохотался. На него реакция чудовища произвела самое приятное впечатление.
— Ура Паку! Молодчага! Это надо ж умыслить такое! Вот голова, вот ум!
Умный Пак помалкивал. Он был доволен собою. Знал, что чудовище выбрало самую простую тактику — не смотреть в зеркало. Так, будто его и нет вовсе. Но Пак знал и другое — всю жизнь-то не просидишь с закрытыми глазами!
И они решили ждать. Устроились поудобнее. Послали Волосатого Грюню в поселок, разжиться чем- нибудь съестным. Но Грюня совсем пропал, видно, заснул по дороге. Ничего, терпели, развлекались, побрасывая камушки в чудовище, пересказывая давно всем знакомые истории и байки.
До вечера чудовище лишь дважды выкатывало свои бельма и ревело жутким образом, дергалось, пыталось вырваться — не получалось. Веселью не было ни конца ни края.
Но к ночи все устали и решили отложить развлечение до утра. Утомленные и довольные, разбрелись по домам.
«Ушлепали. Дурачье! И этого недобитка своего, Хряпалу, уволокли. Подонки! Ублюдки! И все же что взять с этик мальчуганов?! Они хоть говорить не разучились, не то что их папаши и мамаши. Те долакались, доприсасывались — последние мозги порастеряли. А впрочем, какое мне дело. Наплевать!»
Чудовище медленно высвободило одну конечность, пропихнуло ее в ячейку и с легкостью выдернуло из заросшего землей пола ближайший крюк. Все это оно проделало с закрытыми глазами, на ощупь. Следом за первым повыскакивали из стен и пола еще несколько крюков. Натяжение сети ослабло. Чудовище тяжело и прерывисто вздохнуло, судороги прокатились по его крупному телу.
«Умники, хитрецы! Другой надавал бы вам тумаков да шлепков, чтоб неповадно было. Да теперь уж ладно, чего там. Попробуй-ка я побушевать в этом каменном ущелье, помахать щупальцами — да половина из них костей бы не собрала, пришлось бы потом соскребать со стен! Но не понимают, не соображают! Думают, победили, поймали! Мелюзга! Злобные растут, дикие и беспощадные. Но других-то нет, и этих осталось — по пальцам перечесть. А что они народят? Поди-ка угадай! Глядишь, и я со временем в красавцах ходить буду. Да что с них возьмешь! Кто из них читать выучился? Никто! Даже этот, хитренький, с хоботом, не смог сладить! Да и кто их научить-то мог! Так, я думаю, еще два, от силы три поколения — и некому будет у труб вахту нести. Хотя, черт их знает, бабка говорила, время от времени снаружи к нам подбрасывают всяких там, сброд разный, что во внешнем мире по своей пакостности и ублюдству не удержался. Вот их-то и к нам, под колпак, на развод. А кто знает, может, на этом только и держится? Может, никого бы уже давным-давно не осталось в резервации, кроме механизмов да всяких там автоприслужничков на подземных заводах и в хранилищах? Никто ничего толком не знает. А они, мальчишки эти, и вовсе слыхом не слыхали про внешний мир. Да и кто им расскажет? Если и видали, так туристов одних, когда те по своим трапам разгуливали. Да и то наверняка ничего не поняли. Только я их в этом не виню. Им кажется, что все здесь всегда так и было, что так везде есть и так оно и должно быть. Олухи несчастные! Откуда им знать! Никогда не прощу своим, что выродили меня такого на свет! И то, что жить оставили! А пуще всего, что бабка с матерью читать научили да порассказали много всего разного. Они-то сохранили кое-что, они сами, к краникам не прикладывались, тем, что у труб. Только таких ведь больше не найти, уж в нашем местечке — точно! Выучили, рассказали… Дескать, чтоб хоть кто-то память хранил. А зачем? Кому все это надо?! Я когда читал всю эту муть — а я ведь читал и днями и ночами, подбирал в развалинах книжки, журналы и читал — так вот, когда я грезил над этими желтыми страничками, я себя таким же ощущал, как те, что писали, и как те что на картинках были! А как же иначе, ведь в голове у нас — одно! А когда-то и все у нас одно было! За что же, за что? Я ж после этих грез ненавидеть стал не только себя, а всех! Всех до единого! Но больше всего я ненавижу свое отражение! Мир не видывал ничего пакостнее и страшнее! Меня начинает трясти, рвать, когда я вижу себя в зеркале! Меня выворачивает наизнанку, и я не могу терпеть этой муки! И потому я буду их разыскивать везде, повсюду, находить, вытаскивать, выкапывать — и бить, бить, бить! Пускай смеются и издеваются! Я знаю, что не то что любить и терпеть, а и просто выносить меня невозможно. Но разве я в этом виноват? Пока я был маленьким, бабка и мать еще терпели меня, ходили за мной. А потом и они сказали, чтобы убирался из дому, — кто хочет жить вместе с чудовищем, под одной дранкой, в одной тесной землянке? Кто?! Ну да ничего, наплевать! Я уже знаю, что буду делать. А вот эти несмышленыши? Они как дальше-то?! У них нет ничего, ни прошлого, ни будущего. И откуда им знать, что раньше здесь была большая страна, жило много народу, росли леса, текли реки? Конечно, и я не видал ничего из этого, но я столько прочитал и просмотрел, что как будто бы и видал. Во всяком случае, я знаю. Но мне трудно представить, чтоб среди этих развалин потекла вдруг река. Голубая, чистая вода? Тут и цветов таких нет. Тут развалины и трубы, трубы, трубы… На черта им столько труб?! Все чего-то гонят из-под земли, из хранилищ. Все гонят и гонят. Я и не знаю толком — что. Когда прорвало отцову трубу, его стометровый участочек они вдвоем с матерью обхаживали. Прорвало-то — всего ничего, струйка одна и пшикнула — а папашу заживо сварило. Вот так! Только у него штуковина-то эта, что с рождения всаживают под кожу и при совершеннолетии подправляют, когда к трубе уже допущен, так вот она и сработала. Мигом железный прислужничек приперся, мигом все заварил. А на хрена тогда папаша нужен был, я спрашиваю? За каким чертом?! Хотя и чего ему свет коптить было, он ведь из краника исправно высасывал порцию — уже и не говорил, и не пел, лишь хихикал все да на карачках вдоль трубы ползал! Так мать говорила. Сам не помню. Зато, рассказывал там, за колпаком, — никаких труб, все чистенько, все свеженько! Никаких заводов и хранилищ. Красота! Я, правда, в эти байки не очень-то верю. Как это без труб?! Так не бывает! Но мало ли чего! И в книгах тоже разное пишут. Будто бы раньше везде были и трубы, и заводы, и бункера, и фабрики там какие-то, а потом к нам переводить стали — сначала одно, потом другое, потихоньку-полегоньку, не все сюда, все сюда… Так решили, видно. Им виднее было. Но еще до этого всякие-разные появляться на свет стали: Вначале никто не знал почему. А потом — хотя и знали, да молчали, чего панику сеять. И все сюда, все сюда… Может, и верно? Зачем всем подыхать-то? Наверное, так и надо было. Тогда и к трубам приставлять начали да к краникам присасывать — чтоб от труб
