Глаза у Бубы стали совсем безумными.
— Ты, придурок старый, пораскинь остатками своих куриных мозгов, на хрена мне врать?!
Инвалид начал рвать на себе майку под комбинезоном. Его волнение грозило перерасти в истерику. И Пак еще раз дал ему трубкой по башке.
— Чего ты его все время по чану лупишь?! — заорал Буба. Он и так ни хрена не соображает, а после этого и вовсе охренеет!
Хреноредьев встал. И прищурившись, исподлобья, уставился на Чокнутого.
— По-моему, — сказал он тяжело и весомо, словно превозмогая в себе что-то, — по-моему, Буба предатель и вражеский лазутчик.
Пак оглядел Хреноредьева так, как будто впервые его увидал.
— Не зыркай, Хитрец! Я давненько наблюдал, едрена кочерга, за этим недобитком. Точно тебе говорю, враг! Подосланный он!
Чокнутый провел ладонью по лицу и перемазал его сверху донизу собственной кровью, теперь он стал похож на свирепого, но оплешивевшего и окончательно спятившего индейца, который прямо в сию минуту встал на тропу войны.
Но Хреноредьева трудно было взять голыми руками.
— Ну-у, — протянул он, — что я тебе говорил, едрена?! Или ты, Хитрец, чутье потерял? Ты погляди, кто перед тобою стоит?! Это ж контра, едрит его благородие!
— Ты, Хреноредьев, гусеницами обожрался, вот и спятил! заявил Буба.
Но Пак начинал чувствовать к Чокнутому непонятную, не осознанную еще ненависть. Он поддался инвалидову настроению.
— Руки! — резко выпалил он.
— Чего-о?
— Руки в гору!
— Придурок…
Пак пальнул над самой головой Бубы.
— Руки, падла!
Чокнутый неторопливо задрал над головой свои костлявые грабли. Челюсть у него отвисла.
— Обыщи, — приказал Пак Хреноредьеву.
— Это мы в момент! — ответил инвалид и засуетился вокруг Бубы, обшаривая его.
— Точно, придурки!
— Молчать, вражья морда!
Пак не спускал глаз с лазутчика. Он готов был прикончить его при малейшем движении. Да, бдительность и еще раз бдительность! И как он забыл об этом! Прав Хреноредьев, проморгали врага и шпиона, но не беда — вперед наука!
— Нету ничего! — доложил инвалид, закончив кропотливое дело. — Видать, припрятал, гад!
— Ну чего я припрятал? — возмутился Буба.
— Чего надо, то и припрятал! — пояснил Хреноредьев тоном, не терпящим возражений, — У-у, контра недорезанная!
Глаза у Бубы бегали как у воришки, пойманного на месте преступления. Но он ничегошеньки толком не понимал.
— К дереву! — скомандовал Пак.
Хреноредьев толкнул Бубу кулаком в грудь. Пришлось тому подчиниться. Он встал спиной к дереву, прислонился к шершавой коре.
— Так, значит, там нету ничего? — повторил вопрос Пак.
Буба покосился на Хреноредьева и дипломатично ответил:
— Абсолютно ничего.
Хреноредьев меленько засмеялся — противно, разливчато.
— Что и требовалось доказать, едрена-матрена! Враг! Скрывает что-то!
— Потом будешь разговоры разговаривать, — разозлился Пак. — А сейчас снимай с него ремень и руки вяжи!
Хреноредьев исполнил требуемое моментально. Теперь Буба стоял истуканом, со связанными за деревом кистями рук. Он так и не врубился в ситуацию, так и не осмыслил происходящего — и чего эти придурки, недоумки, дерьмом набитые, обалдуи, собираются вытворять?! Может, они его разыгрывают? А может, чокнулись здесь, пока он по округе шастал?! Все для Бубы было странным.
— Придется пытать! — зловеще проговорил Хреноредьев, скрипя деревяшками-протезами. — Тогда, едрена, как миленький сознается!
Для начала он ткнул Бубу кулаком в живот.
— 0-ойей!!! — выкрикнул тот. И дал Хреноредьеву такого пинка своим длинным мосластым костылем, что бдительный инвалид отлетел на середину поляны.
Пак чуть не нажал на спуск. Клешни у него дрогнули, совсем малого усилия не хватило для того, чтоб железяка выплюнула из себя малюсенький кусочек свинца и чтоб тот продырявил Чокнутого насквозь.
— Отвяжи-и! — потребовал Буба.
— Вот сознаешься, тогда и отвяжем, — мрачно сказал Пак.
— В че-е-ем?!
— В чем надо!
Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.
— Как же мы ету контру пытать будем? — спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. Вот незадача, едрена!
— Я тебя, придурок, сам запытаю! — процедил Буба.
— Разговорчики! — встрял Пак.
И немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:
— Может, он того — и в самом деле невиновен, а?!
— Невиновен я! — бодро заорал Буба. — Пак, малыш, Хитрец ты мой разумненький, ты вспомни, кто всех призывал покаяться, а?! Кто народ спасал от беды?! Ну неужто бы враг и лазутчик стал бы таким делом заниматься?! Ну, подумай же?!
— К покаянию он точно, призывал, — согласился Хреноредьев. — Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что, для надежности надо, Пак! Мы не имеем прав быть добренькими!
— А на коленях грехи отмаливать кто звал, а?! — не сдавался Буба. — Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!
— Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик, передовик папаша Пуго принял на себя и первый, и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!
— Может, и впрямь его шлепнуть? — засомневался Пак. Верно инвалид говорит, не убудет!
Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали. Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.
Буба созрел.
— Все! Сознаюсь! — торжественно произнес он. — Но прошу учесь, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!
Хреноредьев вместе со своей дубинкой шлепнулся на мясистую задницу.
— Едрена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!
У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу — и покаяния массовые, — и клятвы, и мольбы, и признания Бубы, и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном направлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца все!
— Ежели вы сей минут не заткнетесь, — сказал он, наливаясь злобой, — я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!
