— Ладно, нечего рисковать! — проговорил Пак Хитрец. — Вы как хотите, я пойду залягу в засаду и шлепну кого-нибудь… Для начала! А там будем разбираться понемногу.
— Быстрый какой, едрена, — отозвался Хреноредьев, — шлепнет он! А нас всех и повяжут, дурачина!
При слове «повяжут» Буба вздрогнул — еще живо было воспоминание о том, как его 'вязали, карали и миловали'. Бубе хотелось назад. Кто-кто, а уж он-то знал, что в этом мире им не прижиться! Только сейчас лучше было помалкивать.
— Во! — обрадовался вдруг Хреноредьев. — Стоит кто-то!
Он подковылял к какой-то огромной белой фигуре, которую они по ее масштабности и неподвижности поначалу совсем не приметили.
— Ух ты, едрено изваянье! — удивился Хреноредьев, пуча глаза. — И когда ж они успели-то?! Ну, дела!
На белом метровом пьедестале стояла белая пяти или шестиметровая фигура какого-то могучего существа с огромными ручищами, короткими ногами, маленькой, почти безлобой головкой. В руке фигура держала что-то непонятное, напоминавшее то ли топор, то ли молот. Казалось, сейчас она сорвется с места и пойдет со страшной силой что-то крушить или вырабатывать, давать на гора.
— Вылитый! — заключил Буба. И утер скупую мужскую слезу.
Пак долго стоял с разинутым ртом. Потом вдруг всхлипнул, припал к пьедесталу.
— Папанька! — плечи его застрялись. — Папанька, родимый! Не ценили-то при жизни, а потом, после…
Пак голосил недолго. Он вдруг вспомнил, что этими самыми ручищами 'родимый папанька' его изо дня в день мордовал, ни спуску, ни прощения не давая. Да и приглядевшись внимательнее, убедился, что никакой это не папаша Пуго. Тот был живее, добрее на вид, волосатее. И руки у него были почти до земли, а у этого всего лишь до колен, и лобик уже, и глазки меньше… Но главное, папаньку всегда качало, а этот стоял несокрушимо.
— Эх, сволочи! И здесь надули!
Пак отскочил на пять шагов от изваянья. Вскинул вверх трубку. Грохнуло. Псевдопапаньке оторвало ухо. Грохнуло еще раз. Отбило нос. Но сам-то он стоял. Стоял все так же несокрушимо и непоколебимо. И Пак успокоился.
Оглядевшись, он не заметил возле себя ни Хреноредьева, ни Бубы. Те давно лежали в кустах, притаившись. Но Пак их обнаружил. Подошел, склонился.
— Вы чего? — спросил он шепотом.
Хреноредьев отлягнулся от него протезом.
— Пошел вон, дурак! Пускай тебя одного, едрена, гребут! Чего нас тянешь?!
Но похоже, на грохот выстрелов никто не среагировал. В парке было по-прежнему тихо и безлюдно.
Чокнутый Буба оказался самым умным среди всех.
— Надо дождаться темноты, — предложил он, — а потом уже нос высовывать!
— Вот его дело, — согласился Хреноредьев.
— Ну, нет! Я — в засаду!
Пак ушел. Залег у самого заборчика, под кустиками.
Стал приглядываться.
То, что он видел перед собой, было для него ново и непривычно. Но после мира Отшельника не шокировало. Видно, прав был старый карлик, устроив им небольшое испытание. Только не на правоте мир держится. Пак знал эту простую истину. А на силе и наглости, на том, кто кого вперед! И он хотел опередить любого, пускай только попробуют! Он им еще задаст! Всем задаст!
Сквозь кусты проглядывала улица, С одной стороны шли дома — по три, четыре этажа. Вдалеке возвышался один восьмиэтажный, совсем для Пака диковинный. Хитрец дал себе слово ничему не удивляться. По улице проезжали машины. Но не такие, на каких охотились туристы за поселковой малышней и подростками, а какие-то очень красивые, необыкновенные. Совсем рядом с кустами прошел маленький туристенок, лет пяти-шести, наверное, он Паку показался неземным созданием — до того симпатичненьким, кукольным, вымытым, чистеньким, ухоженным, разодетым, что Пак растерялся. У него руки опустились, железяка уткнулась в землю. Туристенок вел на веревочке за собой маленькую пушистенькую собачку. Собачка эта тоже была словно с картинки: четыре лапки, хвостик, мордочка! Таких Пак не видал. Да и вообще она вела себя очень доверчиво, какая это собака! Ладно, решил Пак, шлепну следующего, этих пока пропустим…
Потом мимо пробежала девочка в голубенькой юбочке и беленькой кофточке. Потом прошли две старушки — тоже невероятно ухоженные, двурукие и двуногие, одноголовые, картиночные. Пак пропустил и их. Но ведь надо было на ком-то выместить свою злость и обиду, все свои невзгоды, тяготы. Пак встал. Пошел к каменному папаше Пуго. И дал такую очередь, что изваянию оторвало-таки голову, а Хреноредьев с Бубой уползли вообще в неизвестность. Пак их не сумел найти. Сами они не откликались.
Темнело.
Но темнело не так, как это бывало в поселке. Там серо-желтая пелена за несколько минут становилась непроницаемой, все обволакивала тьма, лишь в отдельных окошках высвечивались огоньки лучин. Темнота бывала всегда жуткой, пугающей и всегда неожиданной. Здесь же все происходило будто в нереальном сказочном мире, будто в сновидении: небо постепенно темнело, наливалось сначала синевой, густой и плотной даже на взгляд, потом чернотой, какие-то белые и голубоватенькие огоньки посверкивали на этом ненастоящем небе, словно в бархатной ткани продырявили крохотные отверстия, сквозь которые и пробивался занавешенный ею свет.
Но не это было основным, другое растревожило Пака — небо темнело, в парке становилось темно, а на улицах и возле домиков по-прежнему оставалось светло. Там было все как на ладони. Ну куда, спрашивается, пойдешь, как проберешься-прокрадешься?! Нет, не нравилось все это Паку.
— Ну чего? — послышалось из-за спины. Пак обернулся.
— Чего — чего? — переспросил он.
— Я спрашиваю, придурок, не захомутали тебя еще?! — разнервничался вдруг Буба. А это был именно он.
— Как видишь!
Для острастки Пак все же треснул Чокнутого железякой по лбу. И спросил у него:
— Ты-то чего боишься? Ты ведь тут жил когда-то, все знаешь, чего у тебя поджилки трясутся?!
Буба поглядел на Пака сверху вниз, как учитель на ученика.
— Обалдуй, — сказал он, — тут тебе не поселок, тут сразу подзалететь можно, только высунься!
Пак врезал Бубе еще раза. И тот стал менее надменным.
— Я о чем толкую-то, — проговорил по-приятельски, как-то даже задушевно, — нам ведь чего, Хитрец, надо, сечешь?
— Чего?
— А-а! Не сечешь, значит! Нам надо перво-наперво, дубина, из этого садика пробраться через город, понял?
— А на хрена? — поинтересовался Пак.
— Я те вот щя дам 'на хрена'! — прозвучало грозно у самого уха. Это незаметно подкрался Хреноредьев. — Я те сколько разов, едрена, говорил, чтоб тружеников не оскорблять, а? Я тя. Хитрец, в последний раз предупреждаю, понял? Я тя в порошок сотру! Я из тебя чучелу набью и напоказ выставлю!
— Да заткнись ты! — прервал его Пак.
Хреноредьев сразу же заткнулся.
— А ты отвечай, зачем нам через городишко-то прорываться надо, чего пудришь мозги?! — Пак чуть не за грудки схватил Бубу.
— А для того, — ответил тот спокойно, — чтобы залезть в такую глухомань, где нас сроду не отыщут, усек? Будем первое время в шалаше жить, жратву в городе воровать или в поселках. Главное, на глаза не попадаться! Они тут дотошные, черти бы их побрали, но размягченные, усек? Они бдительность-то
