встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бороденки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.
— Изверги! — выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб — последний свой зуб.
В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.
— И-ех, Господи! — выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. — За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!
Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.
Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зеленых разводах.
— А это вам соус от комиссара! — съязвил выводящий. И хлопнул дверью.
Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток — три черпачка жижицы, только что жажду утолить.
— Авось не помрем с голодухи-то! — стоически произнес он.
— Это точно, — согласился монах, — кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа — три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и еще какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.
— Ты чай не православный, браток? — поинтересовался дед у черноризца. — Чай какой-нито ненашенской веры?
— Чего вдруг? — обиделся монах, заерзал.
— А того, — пояснил старик, — вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!
— Значит, час не вышел, — философски заметил монах, — еще стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна… тут уж не обессудь.
Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю — устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.
Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась — и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.
— Крест Господень! Едрена оказия! — вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.
Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведенном мужике живого места не было — казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную терку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.
— Бог ты мой, Серенька! — всплеснул ручонками дед Кулеха. — Отзовися, ты ли это?!
Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.
Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.
Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой челкой вдруг засомневался.
— Не-е, братва, тут чего-то не тае, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлепнуть-то проще простого! — он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. — Эта гадина офицерских кровей! Из нее жилы драть, а не шлепать, понимаешь, по-людски! Мы ее спровадим, куда надо!
Сергею не дали и рта раскрыть.
— Пошел, золотопогонная шваль! — ткнули в спину прикладом, коленом под зад.
И он пошел, куда ж еще деваться.
В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел изможденный бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, изможденный глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался — этот жалеть не станет.
— Гдэ прятать винтовка? — спросил изможденный тусклым голосом.
— Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, — промямлил Сергей.
— Склад? Винтовка?! Патроны?! — отрывисто выдал изможденный.
В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны — эскадроны! патроны — эскадроны! патроны…»
— Отвечать!
— Вы меня не за того принимаете! — выпалил Сергей.
И получил в зубы.
Изможденный берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой — короткой, непонятно из чего сотворенной, обмотанной черной тряпицей.
— Гдэ прятать винтовка?!
— Нету винтовка! — закричал Сергей. — Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!
— Нэ понимай! — скривился изможденный. — Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!
В руке у изможденного появилась карта. Сергей вгляделся — судя по всему, это была карта города. Изможденный тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.
— Отвечать!!! — ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. — Гдэ винтовка?!
— Нету! Ничего нету!!! — Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. — Было бы — все отдал, понимаешь, все-е-е!!!
— Нэ понимай!
И все начиналось сначала.
Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но изможденный только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.
Еще через полчаса в кабинет вошел низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед изможденным какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали — ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своем праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.
— Ну что, мерзавец, — процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, — упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечет, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!
— Мог бы за двадцать лет-то и подучить немного язык, — вставил Сергей.
Били его вдвоем, били долго. Он больше не рыдал, не просил отпустить. В нем проснулось что-то непонятное, такое, чего прежде не было почти, что приходило иногда, но позже уходило.
А когда они кончили его бить, Сергей с трудом разлепил заплывшие глаза, посмотрел снизу на обоих.
