про дедку и репку. Только в сказке ни дедку, ни бабку, ни репку так не толкали, как нас.
— Ой, не давитесь! — кричала Лилька. — Не давитесь же!..
Тимка сопел и деловито отбивался локтями. Мама приговаривала:
— Осторожно! Здесь дети…
— Та ничего им не зробится! — кричали ей в ответ.
Но вот нас вынесло, вернее — выперло на перрон. Всё так же цепочкой, не расцепляясь, мы побежали вдоль состава. Поезд был какой-то разномастный. Там были вперемежку и пассажирские и товарные вагоны. Наш вагон был в самом хвосте. Над широкими окнами во всю его длину была выпуклая надпись:
МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБЩЕСТВО СПАЛЬНЫХЪ ВАГОНОВЪ
с твёрдыми знаками, похожими на вывихнутую букву «Б».
У подножки стоял военный в будёновке, какой-то корноухий, с пустым рукавом и рубцами на лице. Это был сам начальник поезда. Мы ему показали наши билеты, и он нас пропустил. Пропустил он и корзину, только, когда беспризорники её втаскивали, сказал:
— Н-да. Фундаментально!
В вагоне был длинный коридор и окна, а справа — двери, а за ними — комнатки, комнатки… Называются — купе.
— Вот ваше купе, — сказал военный. — Располагайтесь.
Мы расположились. В купе были две полки — одна над другой. Верхняя — мне с Тимкой, нижняя — маме с Лилькой.
Рядом была умывальная комнатка, но там никто не умывался, потому что там тоже ехали люди. Ехали на крыше. То и дело над головой кто-то грохал подкованными сапожищами.
В купе ничего мягкого не было — видно, всё мягкое кто-то унёс.
И вот раздалось протяжное «ту-тууу». Мы прижались к окну. Перед нами медленно поплыла Холодная гора, домишки, стрелки, семафоры… Прощай, Харьков, прощай, Второй Чеботарский, прощайте, беззаботные детские годы…
Путешествие длилось около трёх суток. Начальник поезда часто проведывал нас. Руку он потерял на деникинском фронте. Ранение в лицо получил на польском. Ухо ему отстрелил Юденич. И, несмотря на всё, это был весёлый человек. Он сажал Лильку на колени, рассказывал нам про войну и угощал нас кипятком. А мы угощали его ландрином «Сладость», который специально ради этого извлекли из корзины. Сами мы старались его не есть — ведь мы везли его для папы.
В пути мы дважды стояли посреди поля. Начальник поезда пробегал мимо состава, размахивая своей единственной рукой, и весело кричал:
— А ну, мужики, кто желает ехать дальше, выходи на лесозаготовки!
Я не знал, мужик я или нет. Мама сказала:
— Ты ещё не мужик, можешь не ходить. И я остался.
Но во второй раз во мне заговорила совесть. Я одёрнул на себе гимнастёрку и вышел из вагона.
У машиниста была длинная, острая пила. И вот одни «мужики» стали пилить всякие старые шпалы, брёвна, поваленные столбы, щиты (от сырого леса машинист отказывался, говоря, что тянуть не будет), другие — и я в том числе — построились цепью и передавали каждое поленце из рук в руки. Поленца быстро «ехали» к паровозу. А кочегар и машинист смотрели в паровозное окошко и покрикивали:
— Веселей, ребята! Коли-пили!
Потом кочегар махнул чёрной рукой:
— По коням!
«Мужики» разбежались по составу. Паровоз гуднул, из него повалил чёрный, жирный дым, что-то в нём охнуло, ухнуло, и мы потащились дальше.
Иногда навстречу нам двигались длинные воинские эшелоны. На теплушках было написано мелом, точно в классе на доске:
Даёшь Крым!
Смерть Врангелю!
Утопим барона в Чёрном море!
Иногда такие эшелоны стояли рядом с нами на соседнем пути. В теплушках сидели и стояли бойцы, подпоясанные ремнями с подсумками. За ремнями у многих торчали бутылочные гранаты. На груди перекрещивались пулемётные ленты.
— Откуда? — спросил однажды наш безрукий начальник.
— Ма-асковские, — ответил какой-то парень с гранатой за поясом, широко и вкусно «акая». Я подумал с гордостью: «А скоро и я буду «ма-асковский».
Вдруг парень обратился ко мне:
— Малец, поедем с нами Врангеля бить!
— А возьмёте? — крикнул я в открытое окно.
— Подрастёшь — возьмём, — ответил он, хотя был немногим старше меня.
— Тогда и Врангеля не будет, — сказал я.
— Небось какая-нибудь зараза всегда найдётся, — ответил он улыбаясь.
Но вот их паровоз загудел, и «ма-асковский» эшелон тронулся, мелькая перед глазами открытыми дверями, вагонами с лошадиными мордами, платформами с пушками, с походными кухнями… А потом тронулись и мы.
Чем ближе к Москве, тем чаще мы говорили про папу: как он нас встретит, как расцелует… Ведь мы ему перед выездом дали телеграмму: «Встречай!»
Правда, мы не знали точно, когда мы приедем, да и никто этого не знал.
Лилька всё волновалась:
— А мы не проедем Москву?
— Не проедем!
— А мы там долго будем стоять?
— Долго-долго!
— А Ленина мы там увидим?
— Увидим, увидим!
Наконец на третьи сутки, поздно вечером, наш безрукий начальник сказал:
— Вот и Белокаменная. Всё!
Наш разношёрстный поезд в последний раз дёрнулся, лязгнул буферами, зашипел и остановился. Народ стал выходить. А мы с волнением прижались к чёрному стеклу и смотрели на еле-еле освещенную платформу. В каждом усатом и очкастом мужчине мы видели папу. Но папы не было. Прошло минут двадцать. Мы не знали, что делать. Безрукий начальник сказал:
— Придётся вам идти на вокзал, а то ещё в тупик увезут.
Он помог нам достать носильщиков, вернее — носильщиц, потому что это были женщины. Они вынесли нашу корзину, и мы зашагали за ними. Первые шаги на московской земле! Мама несла кошёлку со всякой мелочью, я — связку книг, Лилька — банку с ландрином, а Тимка шёл налегке, с пустыми руками.
Вот и Курский вокзал. Огромный зал ожидания, длинные дубовые лавки, красно-белые каменные плитки на полу… Народу не так много, не то что в Харькове.
Но где же папа? Что с ним случилось?
Мы поставили корзину возле скамейки, посадили на неё Тимку с Лилькой, строго-настрого сказали им: «Ни с места!» — подошли к выходу в город и с особым чувством толкнули тяжёлую дверь. Ведь это не простая дверь — это дверь в Москву!
Мы увидели тёмную привокзальную площадь. Редко где мелькали скупые огоньки. Смутно различались извозчики. В лицо нам подул резкий, пронизывающий ветер, и мы сразу почувствовали, что
