счастье расстаться с девственностью. И автором всех песен значился Слава, теперь уже Слава Змей. Потому что в роке нельзя по-другому, не поверят. Так Слава стал звездой. Мечты мальчишки исполнились.
– И ответь мне, пожалуйста, по всем понятиям, – Гвидо наклонялся ко мне совсем близко и сжимал мою руку, – после всего, что я сделал, имеет ли он право выставлять меня идиотом? Когда я прошу его только об одном – не лезть под юбку моей новой артистке?! А? Имеет право? Ведь это я его создал! Вот этими руками и этой головой! Он – мое творение, мое! Еще раз увижу вас вместе или услышу об этом – всё! Наши отношения закончатся! А с ним, – Гвидо закатывал глаза, и я начинала верить, что его предки ведут свой род от свирепого разбойника, а может, поэта – Гвидо Кавальканти, – будет особый разговор!
По радио играли Strokes. «Is this it».
Конечно, странно было все это слышать от взрослого, женатого человека. Выходит, продюсер совсем не разбирается в женщинах? Зачем он полоскал для меня Славкино грязное белье? Чтобы унизить его в моих глазах? Как глупо! Ведь если женщина любит, какое ей дело до того, что ее возлюбленный когда-то был слабым, когда-то был неуверенным, когда-то был никем. Какое ей дело, что его лепили, будто солдатика из пластилина, что ему сочиняли песни, которые подписывали его именем? Какие пустяки! Если женщина любит, она готова простить мужчине всю его прошлую жизнь. Она сама хочет лепить этого мужчину. Она готова подставить ему свои крылья. Потому что если она любит, то крыльев у нее становится вдвое больше. Как у меня сейчас. Даже если бы Гвидо рассказал мне, как Слава сжег здание публичной библиотеки, надругался над смотрителями храма и выбросил в мусоровоз три сезона Симпсонов, я бы осталась безучастной. Влюбленность – помешательство, это доказано давно. Как я рада быть сумасшедшей. Как я рада!
Гвидо не понимает, мне невозможно разглядывать Славку со стороны. Я уже смотрю на весь мир, в том числе и на него, своего продюсера, Славкиными глазами.
Мой первый мужчина. Первый мужчина, пробудивший во мне доверие и нежность. И его бравада, и его маска отчужденности, и его маска превосходства, и его маска агрессии, и все остальные его защитные маски стали для меня открытым лицом, еще в тот момент, когда мы терлись носами на его клетчатом диване и никак не решались коснуться друг друга по-настоящему. А окончательно я поняла, что влюблена в него той ночью, в Питерском отеле, когда после корпоратива «глухих», преображенная Анкиным мастерством в неотразимую «femme fatale», я жалела его, а он курил и рассказывал мне историю своей семьи. Конечно, «литерную» легенду, ведь он так в нее верит. Нам не удалось уснуть. Он рассказывал и был таким доверчиво беззащитным в своих словах…
Наутро мы гуляли по этому блеклому, но полному имперского достоинства «Дворцу на болотах», как Славка называет Питер, и делились секретами.
– Давай так, – предложил выдумщик Лисий хвост, – я тебе рассказываю свою тайну, а ты решаешь – правду я сказал или обманул. Потом поменяемся.
– А зачем обманывать?
– Да это – не обман вовсе, скорее – попытка мифотворчества. Так жить интереснее!
– Давай попробуем. Кто начинает?
– Я. Мне есть, что поведать… Я в детстве убивал лягушек. Надувал их через соломинку и лопал!
– Фу, садист! Но я тебе верю. А я принимала роды у собаки.
– Разве они в этом нуждаются?
– Ну… им тоже приятно, когда кто-то рядом.
– Кстати, один-ноль в мою пользу. Я соврал насчет лягушек.
– Ах ты, козлина!
– Учитесь, ваше простодушное высочество. А еще я… Я в последнем классе школы, чтобы немного подзаработать, писал в одну эротическую газетку аннотации на порнофильмы!
– Ого! Извращенец! Снова врешь?
– А ты веришь?
– Верю.
– Это правда. Меня запирали на целый день в квартире с кассетным видеомагнитофоном, они тогда еще были большо-о-о-ой редкостью, я ставил фильмы и смотрел их на ускоренной перемотке. А потом придумывал строк десять, типа «…неожиданные операторские ракурсы позволяют по-новому взглянуть…», ну и прочая пурга в таком духе. Вечером меня освобождали и выдавали сто рублей. Хорошие были деньги по тем временам. Я шел к друзьям, напивался и пробовал сочинить песню…
– Дрочил?
– В смысле?
– Когда фильмы смотрел, дрочил?
– А кто бы удержался? От безысходности, для профилактики спермотоксикоза.
Прохожие постоянно оборачивались на нас. Славка, конечно, прогуливался в очках на пол-лица, но его все равно узнавали и подходили за автографом. Он терпеливо расписывался на учебниках по биологии, ежедневниках, чеках из магазинов, даже конфетных обертках. Конечно, ему льстило внимание, но я заметила, что он слегка раздражается оттого, что его отрывают от меня.
– Твоя очередь, – попросил он, подписав чей-то паспорт.
– М-м-м… Когда мне было одиннадцать лет, я пела на вокзале, ну… тоже деньги зарабатывала. Просто по приколу. Хотелось самой что-то делать. Родители не знали. А фотограф из нашей тверской газеты сделал снимок, и его поместили под статьей о малолетних беспризорниках. Просто так, для иллюстрации… Досталось же мне тогда от предков! В школе все пальцем в меня тыкали! И соседки во дворе года два еще головами качали: «Вот идет наша беспризорница»…
– Правда, что ли?
– А это уж ты мне скажи…
Он хватает меня за руку, повыше кисти и пытается уловить пульс. Секунд двадцать я терплю непрерывные электрические разряды от его прикосновения. Я хочу его прямо здесь, на Итальянской улице Северного города. Конечно, мой пульс ускоряется от приступа желания, а не оттого, что я соврала. Наконец он выпускает мою руку.
– Я верю.
– …да… я сказала правду, – не знаю, зачем я соврала во второй раз. Ну, просто не знаю!
Славка прищурился, я почувствовала это даже сквозь его очки, но ничего не сказал.
– А я… я никому не рассказывал об этом… Ты – первая! – он набирает полную грудь воздуха, но молчит… И я молчу. И он молчит. Наконец с шумом выдыхает:
– Ты – первая!
– Ты у меня уже несколько раз – первый! Так что – колись…
– А я… а я… а я всю жизнь боялся публики. Вот! Только чур – никому!
– Могила!
– Помню свое первое выступление, классе в седьмом. На школьном вечере спел пару песен «Битлз» под гитару. У нас вообще никто не умел петь по-английски, так что фурор был гарантирован заранее. Вся школа аплодировала, орала, свистела, даже завуч и физрук… А я будто обжегся о крапиву. Почему-то так стыдно стало… так неловко, что я воспользовался их вниманием, получил от них такую… волну чувств… Я знал, что все будут благодарить меня, хлопать по спине, пожимать руку… Так что я быстренько со сцены по пожарной лестнице переполз на два этажа ниже, заперся в туалете и просидел до глубокой ночи, пока все не разошлись.
– Во как! Кто бы мог подумать! – Меня подмывало сказать, что он соврал, и очень хотелось, чтобы он признал это. Но вместо этого я тупо подставила его. Стайка школьниц, передвигавшаяся по противоположной стороне Садовой улицы, спровоцировала. Они были так увлечены собой, что не замечали ничего вокруг. Я внезапно заорала:
– Это же Змей! Слава Змей! – и отскочила от Славки на пару шагов, – Слава, поцелуй меня!
Школьницы вспорхнули, перелетели улицу, чуть не задавив пару автомобилей. Моему осажденному со всех сторон возлюбленному пришлось расписываться в дневниках, то ли – за родителей, то ли – за классного руководителя. Когда волна малолеток схлынула, я обнаружила пятна розовой помады на милом лице и темный квадрат на месте оторванного нагрудного кармана.
