Встань и иди

действовать… Да, конечно, зелен виноград. И все же, когда я не была паралитиком, когда я, переплывая бассейн, обгоняла вас на метр, у меня была при этом еще и голова на плечах… Да! У меня были еще и другие стремления!»

— Всего хорошего. До завтра!

Робер Рейно умолк. Катрин Рюма, старшая из сестер, подскочила к окну — у нее крепкие ляжки и грудь весело подпрыгивает под тонкой майкой. Катрин — моя знакомая по водному клубу.

Я успела открыть окно, прежде чем она закрыла свое.

— Кати!

Девушка подняла на меня свои глаза, яркие, как цветок шафрана.

— А-а, это вы. Станс.

Спасибо. Я люблю это уже забытое ласкательное имя, которое ассоциируется у меня не с поэтическими стансами, а с солидным stare[8] латинских переводов той поры, когда я твердо стояли на обеих ногах. Это было — увы! — это было десять лет назад! Я перегнулась через подоконник.

— Ну и ну, душечка, стоит ли жить по соседству, если видишься так редко?

Катрин подняла круглое плечо и безразличным голосом пробормотала:

— В самом деле.

Ей было на это наплевать. Она держалась очень мило, но ей было наплевать. Не знаю, с чего она мне вдруг понадобилась. Первый предлог завлечь ее — как полагается, самый примитивный — показался мне отличным:

— Вы по-прежнему собираете марки?.. Кажется, у меня валяется несколько штук. Знаете, я и марки…

Улыбка Кати озарила всю улицу. Я распекала себя:

«Балда! Ты не заманишь ее наверх! Она живет в квартире, а ты — в мансарде. Что касается марок, то покупка пакетика в „Рае филателистов“ на улице дю Пон станет тебе в пятьсот франков. И ради чего, господи боже? Для кого? Всем известно, что эта Катрин, как и ее марки, малость… погашена. Прекрасное пополнение! Прекрасное пополнение, вполне гармонирующее со всем остальным. Калека-ребенок, безликий священник, мошенник, куколка с неверным сердцем, не считая горе-художника… полный комплект. Моя коллекция тоже пополняется». И тем не менее я была очень довольна. Крикнув: «Я тебе их пришлю!», я закрыла окно, повторяя навязший в зубах припев: «Ты не плачь. Мари…» Затем я спросила себя:

— Чем бы нам заняться?

Эта формулировка показалась мне несколько рыхлой. Я громко повторила вопрос, придав ему более категорическую форму:

— Что будем делать?

Матильда, печатавшая в соседней комнате, вообразила, что я требую у нее работы.

— Если у тебя не очень одеревенели пальцы, ты могла бы подрубить тряпки, которые я вчера купила.

Покорная племянница, я пододвигаю к себе корзину для рукоделия.

* * *

Домашние дела никогда не отвлекали меня от мыслей. Работая иглой со столь завидной ловкостью, что нитка двадцать раз запутывалась, я продолжала свои размышления, тоже довольно запутанные, — в логике, как и в шитье, я люблю длинную нить, которая долго тянется. Подведем итог. Если я хорошо поняла, бедная киска Констанция Орглез скучает. И вот, выпуская все свои коготки одновременно во все стороны, она пытается схватить и куницу и кролика. Не для того, чтобы причинить им зло, нет. А для того, чтобы завести индивидуальный зверинец и, быть может, заняться дрессировкой. В общем суть дела такова. В стиле, каким пишутся жития святых, можно было бы написать: «Эта безногая искала бесхарактерных, нуждавшихся в ее воле, как она нуждалась в их ногах. Девушка с жалкой судьбой, бесплодная, калека, она хотела жить их жизнью, ходить их походкой, рожать через рот детей, выношенных в ее голове…» Хватит, дорогая! Не утомляйся. Пусть такой болтологией занимаются другие…

— Ты все еще намерена привести к нам в дом этого ребенка? — неожиданно спросила меня Матильда, вертевшая ручку ротатора с терпением фермерши, сбивающей масло.

Главное — промолчать! Ни слова. О чем не говорят, то решено. В последние дни тетя понемногу мне уступала. Сейчас неподходящий момент предоставить ей повод к ссоре, которая снова привела бы к обсуждению вопроса или вынудила бы меня сдать позиции (для меня сдать позиции значит смиренно умолять: «Ты не откажешь в этом удовольствии своей бедной хромоножке»). С усиленным рвением я принимаюсь подрубать тряпки и продумывать свои планы. «Итак. Заручаться помощью Люка нужды нет — он всегда под рукой, а кроме того, неизвестно, будет ли от него какой-нибудь прок. То же самое и в отношении Кати. Поживем — увидим. Что касается Клода, станем считать вопрос решенным. Единственный вопрос, который решен. Поскольку Серж и Паскаль… Они очень далеки от меня. Они отделены от меня целой вечностью. Они ждут чего угодно, только не моих светлых мыслей. Как к ним подступиться? На каком основании? Под каким предлогом?» После некоторых колебаний я остановилась на решении написать им всем еще одно письмо. Избитый прием — бумаги и без того исписано много. Но в тот день моя фантазия не отличалась оригинальностью.

Сказано — сделано. За работу! Слово за словом, стежок за стежком, и очень скоро и письмо и тряпки обрели форму. «Если вы, как и я, почувствовали неудовлетворенность той жизнью, которую ведете, и думаете о том, чем мы могли бы стать…» Условное наклонение не годится. Надо писать в настоящем времени и изъявительном наклонении. У того, кто говорит с уверенностью, есть надежда внушить ее другим. «Чем мы можем стать… Я уверена, вы, так же как и я, признаете, что нам не хватает масштаба...» Разумеется, мирового. Осторожней! У этой братии нет зрения (целиком занятого кинофильмами), зато имеется тонкий слух — он не выносит длинных фраз и обожает скороговорку и лозунги. Мне следовало бы пройти практику в рекламном агентстве.

Продолжим… Еще две-три фразы. «Я хотела бы поддерживать отношения с теми из вас, кто …» Кто что? Какому казуисту под силу доплести мою сеть!.. «С теми из вас, кому кажется, что он ждет большего. Я не предлагаю ничего, кроме благородного соревнования...» Устарелое слово. Его следует перевести на современный язык: «кроме допинга на пути, избранном каждым из нас. Мы стали бы друг для друга заинтересованными свидетелями …»

— Когда же ты приведешь к нам твоего карапуза? — опять начала Матильда.

Вопрос, заданный в новой, капитулянтской форме, заслуживает ответа.

— Двадцатого, — отвечаю я. — Через шесть дней. Серебряная цепочка на ее шее звякнула от тяжелого вздоха. Поскольку тетя больше ничего не говорит, я улыбаюсь и машинально опускаю на лоб прядь волос — вывешиваю свой флаг. Тряпки подрублены, но завтракать до того, как я съезжу в коляске в «Рай филателистов», мне не хочется.

* * *

Мне повезло. По пути домой я увидела Кати, выходившую от Фирмена в обществе доброй полудюжины парней. У меня едва хватило времени подъехать к тротуару и, разорвав пакетик с марками, высыпать их в сумочку. Затем я окликнула девушку. Она покинула сопровождавшую ее свору и под руку со мной вернулась в кафе, где угостила меня аперитивом и принялась неумолчно щебетать, просматривая марки.

— О-о! Такой у меня нет. Красота! Такой тоже нет. Станс, да вы переписываетесь чуть ли не со всем миром!.. Вы узнали высокого блондина, который шел со мной? Это Гастон, моя любовь с первого взгляда. Какая прелесть эта марка в три сентаво!..

Я смотрела на нее и не могла наглядеться. Как у этого сухонького сборщика налогов могла родиться такая прелестная девочка, сотканная из теплой, светлой, трепещущей плоти? Невозможно описать все оттенки, которыми переливались ее агатовые глаза, оправленные в ресницы, такие длинные от природы. Сколько изящества в малейшем ее движении и даже в складках одежды! Цвет ее лица — доказательство ее чистоты.

Но какая сорока! Ей неведомо правило: «Будь красивой и молчи». Ничто не удивляет меня так, как шапочные знакомые, которые могут не видеться с вами месяцы, а то и годы, но при встрече посвящают вас