домой. Я не хотел открыть ей всю правду насчет ее положения. Ну что ж, покойной ночи, я иду спать. Для успокоения разложу перед сном пасьянс.
Он вышел из комнаты в сопровождении аббата, искренне огорченного тем, что мадам Резо может умереть без соборования. А тем временем мы трое Фреди Рохля, Жан Хватай-Глотай, Марсель, по прозвищу Кропетт, поглядывали друг на друга с несказанным удовлетворением. Тени предков наших, закройте свои лица! Троих детей-извергов, на которых вы взираете из своих золоченых рам, вдруг охватил дикий восторг, они взялись за руки, закружились в бешеном хороводе и заорали во всю мочь, заскандировали:
Но вот дверь приоткрылась. В щелке показались усы. Отцовский слух оскорбили наши ликующие вопли: «Психимора подохнет».
— Тш!.. Тш!.. Старик вернулся! — зашипел Фреди.
Но дверь затворилась, и наше потрясенное трио услышало, как в коридоре замирают неровные шаркающие шаги, настоящие стариковские шаги.
Разумеется, Психимора не умерла. Ей сделали еще одну операцию. Характер этого нового хирургического вмешательства открыли нам лишь десять лет спустя: семейное целомудрие запрещало объяснять детям, что значит удаление обоих яичников. Мадам Резо, здоровье которой было подорвано, видела, как болезнь постепенно поражает ее органы. Но она с неизменной твердостью заявляла:
— Я не умру.
И в конце концов хирург подтвердил ее убеждение.
— Положение мадам Резо крайне тяжелое, и всякого другого на ее месте я считал бы обреченным. Но когда у человека такая воля, он еще может выкарабкаться.
Нам пришлось смириться с неизбежным… Она останется жива! Но мы делали подсчеты, строили догадки, сколько времени продлится выздоровление, которое шло медленно. Мы спешили воспользоваться передышкой. Отец со своей стороны тоже старался выиграть время. В отсутствие матери мы, по примеру Марселя Кропетта, принялись тянуться вверх и набирать сантиметры. Мы уже становились «взросленькими», как говорят дамы-благотворительницы при посещении бедняков, ощупывая зарождающиеся бицепсы подростков, которые скоро смогут работать на благо супругов этих дам, владельцев промышленных предприятий. Психиморе будет нелегко справиться с такими сильными юнцами, какими мы стали.
— Поль следовало бы понять, что вести такой большой дом — непосильное бремя для выздоравливающей, — твердил отец своей сестре, графине Бартоломи, приехавшей на некоторое время помочь ему вести хозяйство.
— Почему ты не отдашь сыновей в коллеж, пока жена еще не вернулась из больницы? — отвечала тетушка, подходя к главному вопросу окольным путем, как того требует хороший тон.
— Содержать их в иезуитском пансионе очень дорого, Поль об этом и слышать не хочет.
— Неужели ты не имеешь никакой власти над женой? — восклицала в конце концов графиня, затрагивая самую суть дела.
Мсье Резо живо отклонился в сторону:
— Дорогая, по брачному контракту мы сохраняем раздельное владение имуществом, и приданое Поль целиком ей принадлежит.
Так никакого решения и не было принято.
Нет, будем справедливы и отметим, что одно решение все-таки было принято. Мсье Резо пригласил в «Хвалебное» своих коллег энтомологов. Нужно было срочно разрешить назревшие вопросы. Stretomenia sinensis была в один и тот же месяц описана моим отцом под этим наименованием, а профессором Чадноуном под названием Stretomenia orientalis. Какое из этих двух названий войдет в международную классификацию? Равным образом было необходимо установить справедливую систему при обмене насекомыми.
— Чадноун осмелился прислать мне десяток самых обыкновенных дрозофил в обмен на экземпляр редчайшего Arulae! И что за радость для меня, специалиста по сирфидам, получать бразильских бабочек, которых эти дураки португальцы не умеют и разложить как следует. Боюсь даже, что они подстреливают их из пистолета!
Были приглашены профессор Чадноун из Филадельфии, аббат Рапан из Мехелена (Бельгия), Ибрагим-паша из Каира и сеньор Бишо-Рокоа из Сан-Паулу. Все они изучали диптеров, то есть двукрылых насекомых. Но Чадноун главным образом занимался блохами («Запомните, дети, не травяными вшами и всякими тлями, которые, как известно, относятся к отряду жесткокрылых»). Аббат Рапан исследовал долгоножек — лжепауков, которые скользят по поверхности воды. Ибрагим-пашу интересовали москиты, которые были и остались одной из казней египетских. А сеньора Бишо-Рокоа привлекали табаниды, в отряд которых входят все разновидности слепней. Разумеется, мсье Резо пригласил и других выдающихся специалистов по диптеридам, но приехали только те, кто не был стеснен в средствах, или же те, кто воспользовался удобным случаем, как, например, Бишо-Рокоа, экспортировавший для французского военного интендантства сыромятную кожу, из которой после обработки шили солдатские башмаки.
Ибрагим и Бишо заглянули к нам только проездом. Первый говорил лишь по-арабски и по-латыни, а второй мог изъясняться и на ломаном английском языке. Оба были важные господа и неважные ученые, что весьма разочаровало отца.
— Ибрагим, — говорил он, — интересуется москитами лишь в надежде заслужить благоволение своего правительства. Он знает только средства истребления москитов и не способен описать по всем правилам какой-либо экземпляр насекомого! То же самое можно сказать и о Бишо-Рокоа: для него табаниды являются прежде всего жалящими насекомыми, которые портят у скота шкуры и тем самым снижают его рыночную стоимость. Ни тот, ни другой не обладают бескорыстием истинных ученых. А я люблю чистых теоретиков…
В этом отношении профессор Чадноун вполне его удовлетворял.
Наша боярышниковая настойка и домашний сыр, изготовляемый фермершей Жанни Симон, вероятно, ненадолго удержали бы его у нас, но однажды вечером, когда мы отправились прогуляться к мосту, какой-то маленький зверек, бежавший по дорожке, свернулся клубком при нашем приближении.
— О! — воскликнул американец. — Это кролик?
— Нет, — ответил отец, — это не кролик, это еж.
— Еж? — задумчиво повторил американец.
Вдруг профессор повернул назад и стрелой полетел к дому. Мы стояли растерянные и молча ждали его, догадываясь, однако, что он затеял какой-то опыт. Кончиком палки мсье Резо шевелил ежа, но тот благоразумно не разворачивался и лишь изредка поглядывал одним глазком на наши башмаки. Этот ежик принадлежал к разновидности «свиных пятачков» в отличие от так называемых «собачьих носов»; крестьяне пекут этих «пятачков» на костре, обмазав их глиной. Вскоре профессор Чадноун примчался обратно, держа в одной руке пузырек с эфиром, а в другой — ночную вазу из своей комнаты.
— Черт возьми! Что вы собираетесь делать?
Но Чадноун, сверкая от волнения глазами и перекатывая во рту, как жевательную резинку, какие-то английские слова, осторожно закутал ежа в свое кашне, чтобы не уколоться, и положил его на дно вышеупомянутого сосуда. После чего он без колебаний вылил ежику на нос весь эфир из пузырька и надвинул на горшок крышку.
— Бедное животное! — возмущенно сказал аббат, не доверявший протестантам.
Филадельфийский профессор выждал минуты три, не удостоив объяснить нам свое странное поведение, потом снял крышку с горшка, где лежал усыпленный еж со свиным рыльцем. Затем американец
