выносит, ума не приложу. Я держусь, потому что мне так надо: и еще потому, что знаю, это ненадолго. Здешние затворницы, как поганки, разрослись здесь в чудовищном изобилии; от их вонючего лицемерия меня тошнит. В этой тюрьме я едва могу дышать, я плохо сплю. Надо попросить у Жюльетты успокоительное снадобье.
Жюльетта, любовь моя. Та беляночка — как бишь ее? — Клемент? — вполне годна для моих утех, к тому же трогательно услужлива. Но эта мелкая дичь не для меня. Начнем с того, что слишком пучеглаза. В глазах — летнее, тусклое, безоблачное небо, ни малейшего янтарного или аспидного всполоха. Волосы белые, как пена, и безнадежно — не те. Кожа слишком светла, ноги слишком гладки, на лице ни стойкого загара, ни въевшейся пыли. Что ж, видно, я чересчур привередлив. Такая прелестница под боком, я же все рвусь к упрямой великанше с ледяным взглядом. Пожалуй, в ее ненависти я и нахожу особую прелесть.
Клемент меня не греет. Ее пыл леденит мне члены. То и дело нашептывает мне романтические сказки, мечтательно бубнит про Прекрасную Иоланду, про Тристана с Изольдой, про Абеляра и Элоизу... По крайней мере, она мне не опасна, не проговорится. Дурочка влюбилась в меня по уши. Я все чаще и чаще измываюсь над нею, но она, похоже, с каждым унижением испытывает все большее наслаждение. Я же довожу себя до экстаза на свой лад, грезя о рыжекудрых гарпиях.
Нет от нее спасенья. Прошлой ночью она приходила ко мне — подумалось: не виденье ли? Видел всего одно мгновенье — прислонилась к моему окну, в глазах сверкнули отблески каминного огня, и на миг в ее лице мне почудилась нежность.
Клемент шевельнулась подо мной с легким мычанием, что в ее понятии означало страсть. Глаза прикрыты, волосы и бедра озарил огонь. Внезапно я ощутил в чреслах жаркий прилив наслаждения, будто женщина за окном слилась с той, что в моих объятиях; как вдруг лицо в окне исчезло, и я остался всего- навсего с Клемент, жадно дышавшей в моих руках, точно рыба, выброшенная на берег. Наслаждение — хоть и без острого восторга — всколыхнулось от растущей убежденности, что лицо Жюльетты за окном вовсе не призрак. Она видала нас вдвоем. То, что я успел прочесть на ее лице — потрясение, отвращение и нечто сродни досаде, даже ярости, — глубоко запало мне в душу. Еще немного, я был готов сорваться и кинуться следом за нею, хотя это явно порушило бы мои тщательно разработанные планы. Отчаянные мысли жгли меня огнем. Я поднялся и, обнаженный, презрев протесты Клемент, подошел к окну. Наяву ли мелькнула вдоль стены полускрытая мраком, смутная тень? Я не был в том уверен.
— Коломбэн, ну же...
Я покосился через плечо: Клемент сжалась на корточках у очага, волосы по-прежнему обманчиво бронзовели в свете догорающих углей. Внезапно во мне закипела ярость, в два прыжка я оказался рядом с ней.
— Как ты смеешь звать меня по имени! — Грубо схватив ее за волосы, я швырнул ее на пол; она глухо вскрикнула. Тогда я ударил ее, дважды, не так сильно, как хотелось бы, но щеки у нее запылали — Вообразила себя куртизанкой из парижского борделя? Да за кого ты
Клемент ревела, звучно всхлипывая. Меня это почему-то разъярило еще сильней, и я потащил ее, продолжавшую скулить, на кушетку.
Я наподдал ей, но не в полную силу. Пара алых следов на белом плече, на белом бедре. Жюльетта за жалкое прикосновение прирезала бы меня. Клемент же с кушетки ела меня взглядом, в глазах стояла мольба, и одновременно в них светилось какое-то непонятное удовольствие, будто только того она от меня и ждет.
— Простите меня,
Детская ручка обхватила грудку величиной не более недозрелого абрикоса, с жалкими потугами на обольщение выпятив сосок. Меня чуть не стошнило от мысли, что я могу снова к ней прикоснуться. Но, возможно, я и так слишком выдал себя. Я сделал к ней шаг, вялыми пальцами провел ей по лбу, сказал:
— Вот и умница, на сей раз я тебя прощаю!
Сент-Мари-де-ля-Мер увезли каменотесы в своем фургоне на самый дальний восточный край острова, где берег изрезан хищными приливами. Там ее останки столкнули в море. Я этого не видела — при сем присутствовали лишь Лемерль с аббатисой, — но нам сказали, что в том месте, где упала статуя, вдруг задул сильный ветер, вспенилась вода, черные облака затянули небо, и день превратился в ночь. Так сказал нам Лемерль, потому все промолчали, но я перехватила насмешливый взгляд Жермены во время его публичного выступления.
Лемерль отнял дорогое не только у меня, у нее тоже. За эти дни лицо Жермены осунулось, шрамы на бледной коже стали еще заметней. Она спит так же плохо, как и я. Я слышу в нашем дортуаре: притворяется, будто спит, но дыхание совсем неглубокое, и ворочается она судорожно, не так, как спящая.
Прошлой ночью перед всенощной я слыхала, как она что-то резко выговаривала Клемент, но очень тихо, слов было не разобрать. От Клемент не доносилось ни звука — я поняла, что та повернулась к Жермене спиной, — и все часы напролет от заутрени до предобеденной молитвы я слышала горькие затяжные рыдания Жермены, но подойти не смела.
Ну, а Лемерль... После дня, проведенного вместе на рынке, он не искал встреч со мной, и в меня мало-помалу стала закрадываться мысль, что Клемент не просто с ним спит, но, как видно, овладела его сердцем. Нет, не то чтобы
Я стирала белье в нашей прачечной, когда наконец он явился туда, явно в поисках меня. Я почуяла его; узнала стук его шагов по каменным плитам, а по звону шпор поняла, что он одет для верховой езды. Обернулась не сразу, погрузила охапку белья в один из чанов с кипящей водой, повернувшись спиной, не решаясь первой заговорить. Щеки мои пылали, но, должно быть, от пара, в прачечной было жарко, она вся была в белых клубах. Некоторое время он стоял молча, я чувствовала на себе его взгляд, но так и не обернулась, не сказала ни слова. Наконец он заговорил, в манере, которую, как он отлично знал, я терпеть не могла:
— Бесподобная гарпия! Надеюсь, я не помешал тебе в твоем рвении к чистоте? Уж если не благочестие, то, должно быть, именно чистота, прелесть моя, и составляет сущность твоего жизненного призвания.
Взяв палку, я перемешала белье и сказала:
— Боюсь, сейчас мне недосуг с тобой в игры играть. У меня много работы.
— Правда? Какая жалость. А ведь нынче базарный день.
Я замерла.
— Ну, собственно, лично у меня ехать на базар особых причин нет, — продолжал Лемерль. — В прошлый раз я с трудом перенес рыбную вонь и дух черни.
Тут я взглянула на него, даже не пытаясь скрыть боль в своем взгляде.
— Чего тебе нужно от меня, Ги?
— Ничего, моя Летунья, кроме твоего прелестного общества. Чего еще могу я желать?
— Откуда я знаю? Верно, Клемент могла бы меня тут просветить, — невольно сорвалось у меня с языка.
Я видела, как его передернуло; потом он с улыбкой спросил:
— Клемент? Это кто же такая?..
— Прекрасно ты знаешь кто, Лемерль. Она к тебе тайно по ночам бегает в сторожку. Уж мне ли не знать, что ты не способен долго продержаться, чтоб с кем-нибудь не переспать.
С невинным видом он пожал плечами:
— Небольшое развлечение, только и всего. Ты не поверишь, до чего мне опротивела эта церковная жизнь. Кстати, Жюльетта: девица эта уже успела мне надоесть.
Что ж, вполне в его духе. Я сдержала нежелательную усмешку. А ведь в таком месте, как наше, утаить
