меня поднимать на нее руку, и тотчас после этого пускается в заверения неземной любви и покаяние. Похоже, считает, мне это должно нравиться. Уверен, любителей найдется немало. Но я уже не семнадцатилетний юнец, чтоб попасть в сети дешевой жеманнице со смазливым личиком. К тому же у меня просто нет на нее времени. Часы мои столь же растянуты и изнурительны, как и у монашек. Ночь моя наводнена тайными занятиями, день заполнен благословениями, изгнанием нечистой силы, публичными исповедями и прочей повседневной дребеденью. Вслед за первым явлением Нечестивой Монахини случилось в дальнейшем еще несколько происшествий, которые могут иметь сатанинское происхождение, а могут и не иметь: срывание по ночам крестов с монашеского облачения; появление непристойных надписей в часовне на статуях святых; красные пятна на купели и на могильных плитах перед алтарем. Отец Коломбэн, однако, не дрогнул перед лицом этих новых возмутительных осквернений, и каждый день многие часы проводит в молитвах; время от времени выпадающий мне краткий сон спасает меня от крайнего переутомления, сестра Антуана заботится о том, чтоб я не страдал от голода.
Ну а ты, моя Жюльетта? Послушно ли ты будешь следовать моим наставлениям и как долго? Рынок в Барбатре свою роль отыграл. Очередной поход туда уже вызовет подозрения. Изабелла следит за мной несколько ревниво, сказал бы я, и ее отменно навостренная бдительность, точно стрелка компаса, неизменно направлена на меня. Считает, что отец Сент-Аман при всей его житейской мудрости слишком невинен и может не устоять перед женским коварством. Более жестокая к представительницам своего пола, чем любой мужчина к своим, Изабелла знает о присущей мне слабости и расценивает ее как доказательство моего милосердия. Если бы она сейчас прознала про мою связь с Клемент, то наверняка встала бы на мою защиту, будучи уверена, что сама девица совратила меня. Но поглядывает она на Жюльетту. Инстинкт указывает ей на истинного врага. Моя Крылатая трудится в пекарне — работа считается тяжелой, но все же это легче, чем рыть колодец. Жюльетта ко мне не подходит, хотя наверняка жаждет узнать хоть что-нибудь о дочери, и по-прежнему упорно напускает на себя вид тупой покорности, а это вовсе не вяжется с тем, что я знаю о ней. Лишь раз не удержалась, привлекла к себе внимание, когда старую монашку забирали в лечебницу. Наслышан, наслышан. Дурацкая выходка, и ради чего? Что так привязывает ее к этим существам? Душа у нее всегда была чересчур нежная. Ко всем, только не ко мне.
Нынешним утром я целых два часа, которые едва смог выкроить, провел у Изабеллы, чтобы ее исповедовать и вместе помолиться. У нее небольшой кабинет рядом со спальней; алтарь, свечи, ее портрет кисти Туссэна Дюберейля и серебряная фигурка Девы Марии, взятая из ризницы. В прежнее время я бы за милую душу прибрал к рукам и эту фигурку, как и все сокровища ризницы, но времена мелкого воровства давно миновали. Теперь я с серьезным и сострадательным видом выслушивал, усмехаясь про себя, пустословие балованной девчонки.
Мать Изабелла в тревоге. Она сообщает мне это с неосознанным высокомерием высокородного отпрыска: детские страхи под маской взрослого тщеславия. Ее преследует страх, признается мне она. О своей душе; о своем спасении. Сны ей, видите ли, снятся. Спит всего три-четыре часа за ночь — видно никак не угомонится природа, — и даже если забывается сном, он наполнен пугающими сновидениями, каких она прежде не знала.
— Какими же? — прищуриваясь, чтобы спрятать улыбку, спрашиваю я.
Хоть она всего лишь дитя, но чувства ее остры, интуиция поразительна. В другие бы времена я мог бы сделать из нее неплохую картежницу.
— Кровь! — тихо произносит она. — Мне снится, что кровь льется из-под могильных плит крипты и струится прямо в часовню. Потом снится черная статуя у дверей, и кровь хлещет из-под нее. Потом снится сестра Огюст, — говорю же, интуиция у нее поразительна, — и колодец. Снится, что кровь течет из колодца, который роет сестра Огюст, и
Отлично. Мог ли я ожидать от своей маленькой ученицы воображения такой мощи? Замечаю, что у нее вокруг носа и на подбородке проступают прыщики, она явно нездорова.
— Ты не должна так изнурять себя, дочь моя, — мягко говорю я ей. — Самоотречение лишь может довести тебя до нервного срыва, что никак не споспешествует надежному завершению наших здешних трудов.
— В снах есть истина, — угрюмо бормочет она — Разве не была окрашена колодезная вода? А причащение?
Я скорбно киваю. Трудно представить, что ей всего лишь двенадцать лет: изможденное личико, красные глаза — как у немощной старухи.
— Сестра Альфонсина видела в крипте нечто, — снова тихо произносит она, мрачно и в то же время властно.
— Тени, — коротко отзываюсь я, подливая масла в огонь.
— Нет, не тени!
Она сжимается вся, кривя рот, прикладывает руку к низу живота.
— Что с тобой?
Рука моя чуть задержалась у нее на спине; она отпрянула.
— Да нет!
Говорит, спазмом свело. Сильные боли, вот уже несколько дней. Пройдет. И будто хочет еще что-то мне сказать, на мгновение старушечья маска исчезает, я вижу лицо ребенка, каким она могла бы быть. Но вот она берет себя в руки, и в этот момент в ней явственно проступают черты ее дядюшки. Сходство меня радует; оно напоминает мне, что передо мной не простой ребенок, а отпрыск мерзкого, вырождающегося племени.
— Теперь оставьте меня! — высокомерно произносит она. — Я хочу помолиться одна.
Я склоняю голову, пряча улыбку. Молись, молись, сестренка! Роду Арно твои благие молитвы пригодятся скорей, чем ты думаешь.
Прошлой ночью Жермена наложила на себя руки. Мы обнаружили ее нынче утром повесившейся на поперечине, наполовину спустившейся с нею в колодец. Под тяжестью тела деревянная стойка провисла, но не вырвалась из глиняных стенок. Еще немного, и труп осквернил бы колодезную воду гораздо опасней, чем краска Лемерля. Смерть Жермены была так же загадочна, как и ее жизнь. Поблизости мы обнаружили едва различимые непристойные послания на стенах часовни, а также на статуях, выведенные тем же черным жирным карандашом, которым была изуродована новая Дева Мария. Бернардинский крест был сорван Жерменой с манишки, остатки ниток из ткани аккуратно выдернуты, словно она хотела уберечь нас от позорного вида самоубийцы с крестом на груди.
Я лишь мельком видала ее лицо, когда ее извлекали из ее висячего упокоения, но мне показалось, что оно мало изменилось. Даже и в смерти рот ее хранил высокомерно-презрительное выражение, то, с которым всегда ожидают, как и получают, от жизни только самое худшее, и за которым прячется никому не ведомая нежная, легко ранимая душа.
Ее погребли без отпевания перед Часом Первым у скрещения дорог за монастырскими стенами. Я сама рыла ей могилу, вспоминая, как мы с ней рыли колодец, и очень тихо я произнесла слова скорби, обращенные к Сент-Мари-де-ля-Мер. Томасина хотела было проткнуть сердце усопшей осиновым колом, чтоб та не восстала из мертвых, но я не позволила. Пусть Жермена упокоится как может, сказала я; мы монахини, не дикари какие-нибудь.
Томасина зло огрызнулась себе под нос.
— Что ты сказала?
— Ничего!
И все же мне опять было как-то неспокойно. Это чувство преследовало меня весь день: в монастыре, в саду, в часовне; оно не оставляло меня в пекарне и в поле. Не стало легче и когда спала жара. К ночи воздух сделался плотен и влажен, солнце тусклой монетой светило из-за укрывшего его простыней облака. Под этой простыней мы обливались потом, от нас воняло. Никто вслух ни про самоубийство Жермены, ни даже про Нечистую Монахиню не заговаривал, но от этого никуда не уйдешь: еле слышно роптали, испытывая страх, лишавший нас покоя. Ведь это была уже вторая за многие месяцы смерть — и обе смерти
