пробежала по толпе. Мы понимали: доверить Изабелле наведение порядка невозможно. Лишь Лемерль способен править нами.
Изабелла и сама была застигнута врасплох его словами.
— Куда же вы? — спросила она дрожащим голосом.
— Теперь я здесь вам более не нужен, — сказал Лемерль. — С утренним отливом я отправлюсь на материк и уже через неделю вернусь к вам с подмогой.
Изабелла явно запаниковала:
— Вы не можете нас оставить!
— Но я должен. Больше ничем я помочь вам не могу.
—
Стоявшая рядом с ней Антуана в молчаливой мольбе обратила искусанную москитами физиономию к Лемерлю. Брожение, уже достаточно звучное, охватило толпу. Мы и так всего лишились. Мы не можем потерять отца Коломбэна. Без него хаос, точно стая диких птиц, грянет на нас.
Он пытался нам втолковывать, перекрывая нараставший шум. Если нечистого найти не удастся, если возмутитель спокойствия не будет обнаружен... Но мысль, что святой отец может покинуть их, отдать во власть нечистому, повергла сестер в неистовство. И поднялся вой, жуткие кошачьи завывания; начавшись откуда-то сбоку, они, нарастая, охватили всю часовню.
Мать Изабелла уже не владела собой.
— Злой дух, покажись! — истошно выкрикнула она. — Покажись, подай голос!
Мощная волна криков накатила снова, и стоявшая рядом со мной Перетта зажала уши руками. Спрятав руку за спину, я расставила два пальца против лиха. К несчастью дикие стенания подступили слишком близко, заветному знаку было не совладать. Я чуть слышно зашептала материнское благое заклинание, но в таком хаосе оно вряд ли подействует.
Лемерль же наблюдал за происходящим с холодным удовлетворением. Теперь они целиком зависели от него, я это видела. Они готовы были исполнить любое его приказание. Вопрос был только в том: кто начнет? Я огляделась. Я видела молящее лицо Клемент, малахольные лица Антуаны, Маргериты, у которой уже подергивался рот, микстура уже теряла свое воздействие, и Альфонсину...
Заметила не я одна. Томасина передо мной чуть не поперхнулась от изумления. Кто-то пронзительно выкрикнул:
— Глядите!
Все стихло. Но тишина была зловещей: будто над нами нависла готовая рухнуть скала.
— Бесовство! — простонала Бенедикт.
— Как с сестрой Маргеритой!
Бесы!
Я не могла молчать:
— Альфонсина, прекрати, это смешно!
Но остановить Альфонсину уже было невозможно. Она поворачивалась, крутилась под неведомый ритм, то влево, то вправо, то на одном месте, как волчок, то неторопливо и важно петляла или ходила кругами, юбки взмывали, обнажая ноги. Она мычала что-то непонятное, готовое сложиться в слово.
—
— Это они! — взвыла Антуана.
— Они говорят с нами...
—
Кто-то за моей спиной принялся читать молитву. Мне показалось, что произносится Ave Maria, только слова странно искажаются, сливаясь в беспорядочность гласных звуков:
—
Первый к кафедре ряд уже подхватил распевный клич. Клемент, Пиетэ и Виржини, откинув головы назад, почти одновременно начали раскачиваться ему в такт:
Они качались медленно, тяжело, как перекатывается на волнах громадный корабль. Качание было заразительно. За первым последовал второй ряд, потом — третий. Катила неумолимая волна, приводившая каждый ряд — клирос, скамьи, передние сиденья, — в неукротимое колыхание. Оно охватило и меня, пробудив инстинкт танцорки; страхи, звуки, мысли, все топил этот убаюкивающий, затягивающий водоворот. Я откинула голову назад: на мгновение увидала звезды в глубине церковных сводов, и мир призывно опрокинулся предо мной. Я ощущала вокруг жаркие тела. Мой собственный голос тонул в вязком рокоте голосов. В осоловелом безумии этого танца вершилось полное, безмолвное единение; прилив тянул нас вправо, потом влево, каждая держала ритм, каждая угадывала его нутром. Я чувствовала зов этого танца, он манил влиться, окунуться всем естеством в темный омут движений и звуков.
Я слышала, как Мать Изабелла что-то кричит толпе, но слов ее не разбирала. Единственный явный инструмент в общем оркестровом хаосе, где голоса то меркли, то вздымались, ее голос звучал пронзительным контрапунктом на фоне утробного рева толпы с редкими вкраплениями протеста, — моего в том числе, — взвывающим приливом, призывом; но и он угас, слаженная мощь адской утробной гармонии поглотила нас всех...
И все же в голове моей теплилась какая-то ясность, отстраненно паря, точно птица, над происходящим. Я слышала голос Лемерля, хотя не полностью различала слова; они звучали рефреном в этом всеобщем безумии, определяя рисунок и ритм всего
Может, это и есть тот спектакль, к которому он так стремился? Впереди Томасина споткнулась, упала на колени. Танец грациозно двинулся в ее направлении, какая-то монашка наткнулась об нее. Обе тяжело рухнули на пол, и в той, другой растянувшейся на мраморных плитах, я узнала Перетту; вокруг вились и кружились, точно в забытьи, остальные.
— Перетта!
Я кинулась к ней. Упав, она расшибла голову, на виске уже синело пятно. Я подхватила ее с пола, и мы вместе стали пробиваться к дверям. Наше ли вмешательство в толпу — или же иссякнувшие силы, — побудили некоторых участниц действа остановиться, волна зашаталась, рассыпалась. Я поймала на себе взгляд Изабеллы, но уже не было времени разгадывать, что сулил мне нынешний колючий взгляд. Перетта побледнела, была холодная, как лед. Я заставила ее глубже дышать, опустив голову в колени, дала понюхать мешочек с ароматическими травами, который носила в кармане.
— Что это у тебя? — спросила Мать Изабелла среди внезапного затишья.
Шум понемногу спадал. Я увидела, что часть монашек, вышедших из транса, сбились в кучку и смотрят прямо на меня.
— Это? Обыкновенная лаванда, анис и пахучий бальзамник, и еще...
— Зачем это?
Я подняла повыше мешочек с травами:
— Вот! Это просто пахучий мешочек. Наверняка вы не раз такие видели.
Стало тихо. Шестьдесят пар глаз уставились на меня. Кто-то — кажется, Клемент — произнес негромко, но очень отчетливо:
—
И я почти услышала гул молчаливого одобрения, глас, исходивший не от людей, а от судорожных движений многих трепещущих, крестящихся рук, ш-ш-ш-ш! — от шелеста пальцев по батисту манишек и шороха шершавых языков по пересохшим губам, от возбужденного дыхания.
—
