Лемерль покачал головой.
— Мне надлежит остаться с нею одному.
Вид у него был усталый, рука, держащая крест, заметно подрагивала под его тяжестью.
— Каждая, кто останется тут, подвергнет душу свою большой опасности.
Не переставая рыдать, Клемент принялась читать «Отче Наш».
Лемерль отступил на шаг.
— Видите, как демоны испытывают нас? Ты назвал себя, демон, теперь покажи нам лицо свое!
При этих словах холодом подуло от дверей, взметнулось пламя свечей и светильников, освещавших комнату. Я инстинктивно обернулась; остальные — вслед за мной. За дверью в темном коридоре, вдали от света, падавшего из комнаты, замерла в нерешительности белая фигура. Очертания ее во мраке были неявны. Нечетким силуэтом она проплыла по коридору, тщательно стараясь не попасть в луч света, потому мы не разглядели ничего, кроме схожего с нашим облачения, да светлевшего кишнота, полностью скрывавшего лицо.
— Нечестивая Монахиня!
Выхватив у Виржини светильник, я ринулась вперед, зажав маленький светоч в руке. Маргерита взвизгнула, ухватив меня за рукав. Я увернулась и сделала несколько шагов по коридору, освещая себе путь.
— Кто ты? — выкрикнула я. — Покажись!
Нечестивая Монахиня обернулась, и я успела заметить под облачением черные чулки. Руки также были в черных перчатках. И тут она кинулась бегом по коридору, легко и быстро ускользая от света.
Кто-то у меня за спиной нетерпеливо спросил:
— Что ты видала?
Еще кто-то потянул меня за плат, за плечо. С некоторым усилием я вырвалась, отбиваясь от рук, пытавшихся отнять у меня светильник. Когда я снова обернулась в коридор, видения и след простыл.
— Сестра Огюст! Что ты видала? — спросила Изабелла, вцепившись в меня мертвой хваткой.
При близком рассмотрении она выглядела ужасно, маленькие яркие прыщи алели вокруг рта и носа. Жанетта прописала бы ей прогулки на свежем воздухе и физические упражнения.
— Так все-таки, сестра Огюст, что же ты видела? — вежливо спросил Лемерль с легкой насмешкой, которая была заметна лишь мне одной.
— Я?.. — мой голос явно дрожал. — Точно не могу сказать...
— Сестра Огюст вечно сомневается, — сказал Лемерль. — Видно, даже сейчас она не верит, что в сестру Клемент вселились демоны.
Я упрямо смотрела на пламя светильника, не смея обернуться, только чтоб не видеть эту улыбку.
— Сестра Огюст! — пронзительно воззвала Изабелла. — Немедленно сообщи нам. Что ты там видела? Это была Нечестивая Монахиня?
Медленно, неохотно я кивнула. Меня тут же закидали вопросами. Почему я кинулась следом? Почему остановилась? Что именно я там увидала? Была ли кровь на ее головном уборе? А на манишке? Лицо разглядела?
Я пыталась ответить каждой. Если ложь неизбежна, я буду лгать. С каждым произнесенным словом я все сильней запутывалась в сетях Лемерля, но выбора у меня не было, как не было сил сопротивляться. Я лгала по неизбежности. Ибо в момент, когда видение обернулось ко мне, оказавшись со мной лицом к лицу, так близко, что мы почти касались друг дружки в полумраке коридора, я узнала Нечестивую Монахиню. Мою любимую подружку. Распахнутые глазки с золотым ободком смотрели на меня с каким-то веселым лукавством. Будто это всего лишь игра, где на кон поставлена пригоршня блестящих камешков.
Все встало на свои места. Ее простодушие было ей заслоном. Ее немота служила отличным прикрытием. И лишь я одна расслышала тихий птичий смешок, когда видение улетучилось во тьме; еле слышное курлыканье, которое никто больше не способен в точности воспроизвести.
Я узнала эти звуки, эти глаза.
Перетта.
Часть четвертая Перетта
Пока все идет хорошо. Но еще осталось одно дело, притом весьма деликатное. В моем распоряжении до его приезда всего пять дней, между тем нити моего ажурного плетения все чаще перекручиваются и путаются. Клемент прикована к кровати в лечебнице; она молчит, но, подозреваю, это долго не продлится. Я провел немало часов у ее постели, Виржини помогала мне, держа наготове ладан и святую воду. Острая игла, которую я прячу в рукаве, обеспечивает нам с Клемент взаимопонимание на заключительной стадии действия лекарства; с четкостью хирурга я колю ее иглой, если от нее требуется вопль или сквернословие, а в бреду она не способна отличить боль мнимую от реальной, произведенной скрытым орудием.
С особой серьезностью я провозгласил, что в Клемент вселилось две с половиной сотни демонов. Большую часть оставшихся мне утренних часов я провожу в своей библиотеке, погруженный в чтение некоторых трактатов по данному предмету, потом выкраиваю немного времени до полудня, чтобы составить список демонических имен. Каковой я зачитываю Клемент медленно, отчетливо, в то время как Виржини пялится, в благоговении разинув рот, а обреченная девица на кровати корчится в мольбах.
Я знал, Жюльетта откажется выдать очередную порцию ипомены, поэтому сам запасся ею в достаточной мере для неотложного случая. И на исходе дня, когда я замечаю, что Клемент начинает приходить в себя, возникает необходимость повторения процедуры. Знаю заранее, Элэ этого не одобрила бы. Но как она сможет мне помешать?
Разумеется, мессу пришлось отменить. Я «тружусь» в своих апартаментах, где под обложкой «Молота ведьм» прячу «Максимы» Аристотеля. Полагаю, службы без моего участия протекают скучно, но я разыграл перед ними, будто бы страшусь повторения безумств и плясок во время мессы.
Между тем Маргерита дежурит у постели Клемент и, невзирая на строжайшие мои запреты, чтоб наружу не просочилось ни единого слова о том, что происходит, распространяет чудовищные слухи собственного сочинения по всему монастырю. Разумеется, все это моя идея, и слухи, желанные, как всякий запретный плод, распространяются быстро, ширятся, обрастают новыми красками и разлетаются повсюду, как семена одуванчика.
Основное огорчение мне доставляет Жюльетта. Пожалуй, то, что она обнаружит, кто такая на самом деле Нечестивая Монахиня, было неизбежно, но все же меня это несколько тревожит. Дурочка, как мне донесли, — ее подружка, и Жюльетта к ней очень привязана. Чего не скажешь о самой дурочке, ее легко прикупить за любую безделушку, при том что в молчании ее можно не сомневаться. Но если Жюльетта раскроет все мои замыслы...
Глупо, конечно. Перетта — примитивное создание, недоразвитое, в ней сообразительности не больше, чем у дрессированной мартышки. Мне не сразу удалось укротить ее — в сущности, пришлось потратить пару бессонных ночей в крипте, чтобы излечить ее от дурацкой боязни темноты, — но теперь она липнет ко мне с преданностью спаниеля, подставляет скругленные ладошки, ждет угощений. Имею крайнее искушение, когда уберусь отсюда, прихватить Перетту с собой. Я бы стольким премудростям мог ее обучить. А Жюльетта... но о Жюльетте думать мне нельзя. К воскресенью она познает мое вероломство во всей его глубине, и тогда уж никакой надежды на прощение для меня не будет. Перетта же дело другое. При ее невежестве она все удивительно быстро схватывает. Ловкость и увертливость дается ей шутя. Она может неслышно, как тень, проскользнуть в спальню, и ни единая душа при этом не проснется. Она бегает быстро, как ветер, лазает по деревьям, точно белка, способна свернуться комочком и спрятаться в
