— Быстрее, сука, — нетерпеливо настаивает Катя. — Религии рабочая сила нужна. Хозяин ждать не любит.
Любовь Ивановна не понимает, почему она никак не может проснуться. Кошмарные снов у неё не было уже без малого десять лет. Хрустит оконное стекло. Повернувшись на звук, Любовь Ивановна видит прижавшееся снаружи к окну незнакомое лицо Надежды Васильевны, расплывшееся в страшной мертвецкой улыбке. От одной этой улыбки Любви Ивановне неожиданно не хочется больше существовать, и она отворачивается от окна, вцепляясь руками в одеяло.
— Ну пошла, сволочь! — с сильной злостью вскрикивает Катя, топая сапогом и тыкает в грудь женщине отрубленной человеческой рукой. Острая железная боль продирает Любовь Ивановну до самого позвонка, она вскашливает и ощущает во рту вкус крови. — Пошла!
Через два часа, всё ещё в длинной зимней ночи, ворота интерната с лязгом растворяются и тёмная колонна узниц выходит в лес. Впереди колонны шествует Катя, указывая направление, сбоку волочит неразгибающуюся ногу Надежда Васильевна, вставившая себе для забавы в мёртвый рот подожжённую папиросу и опирающаяся на выломанный из дерева сук, сзади свирепой тенью идёт однорукая Галя, которая ничего не видит, зато чует и слышит, как хищный зверь. В интернате остаётся лежащий на заснеженном дворе труп одной девочки, из которой Галя и Надежда Васильевна сделали себе перемену блюд, макая оторванные от неё конечности в таз, наполненный кровью, в разбитых окнах пустого цеха подвешено за ноги мёртвое начальство интерната во главе с Любовью Ивановной, из которого уже порядком натекло в снег, всего шесть голых, посиневших туш с распоротыми до глоток животами, откуда свисают мотки выпущенных гусиных кишок, лопнувшие желудки и лёгкие.
Сутки спустя после гибели интерната, облачным зимним утром, когда солнце появляется из-за матовых снежных облаков, Спиридон Борисович выводит цепи солдат в маскировочных халатах на берега белых болот и щурится от нестерпимого серебряного сияния. Посередине белой равнины лежит в снегу ослепительный неприродный диск диаметром до десяти метров. Спиридон Борисович один отправляется исследовать неизвестное явление, и чудесное, невиданное зрелище предстаёт перед ним. На прозрачной, пузырчато преломляющей солнечный свет глади раскрыты прозрачные цветы, сплетаются прозрачные листья, приклеены маленькие прозрачные бусины диких ягод, сидят молчащие птицы, будто отлитые из водяного стекла. Всё это сделано, отшлифовано, вытаяно изо льда множеством маленьких живых рук, терявших от холода, голода и равнодушия материи своё тепло, и в тех местах, где замороженные пальцы утрачивали осязание и им уже не хватало тепла, чтобы формировать ледяной контур, девочки согревали мёртвую воду собственным дыханием, только бы смерть, напившись их жизни, навсегда превратилась в чистую красоту. Спиридон Борисович всегда верил только тому, что видел собственными глазами, но теперь он перестаёт верить даже этому, в зеркальных листьях ему мерещится гибель всего известного человеку мироздания. Спиридон Борисович поворачивается и уходит, лицо его застыло, как каменный слепок, словно ледяные цветы исчезли, как только он перестал их видеть, и он идёт, сомкнув веки, чтобы не замечать озаряющее его сзади сияние отражённого небесного огня.
— Вперёд, — кричит он простуженным голосом, указывая рукавицей вглубь болот, на север, куда уходит след множества маленьких сапог. Спиридон Борисович бросает цепи красноармейцев в погоню, любой ценой надеясь спастись от пуль расстрельной команды, от глухой кирпичной стены, которая может стать последним пейзажем его жизни. То и дело на обочине пути попадаются трупы остановленных морозом тружениц, навзничь лежащие в снегу, и к полудню Спиридон Борисович настигает устало идущую колонну детей, они идут сами по себе, замёрзшие и молчаливые, и Спиридону Борисовичу кажется, что девочки направились за предел жизни, куда ему дороги нет. Солдаты окружают колонну, и она останавливается. Спиридон Борисович смотрит в бледные, истощённые лица девочек, ещё хранящие в себе чистый свет нечеловеческого, волшебного труда, и коротко приказывает всех их расстрелять. Никто из детей не пытается бежать, никто не закрывает руками голову, никто не плачет, не просит пощады. Винтовочный залп раскалывает зимнюю тишину, маленькие тела падают в снег. Спиридон Борисович смотрит, как пули прошивают детей, сбивая их с ног, как из шеи одной упавшей девочки писает ослабевающая толчками тонкая струйка крови, другая девочка падает, закусив намертво губу, третьей пуля вышибает мозги, и она с размаху шлёпается на спину, но они не кричат, они умирают молча, словно жизнь уже давно ушла из них, ещё там, среди ледяных цветов. Гремит второй залп. Ни одной девочки не остаётся стоять, несколько, в которых плохо попали, дёргаются на кровавом снегу, и Пётр Шаталов с водителем Володей добивают их пистолетными выстрелами в головы. Стоя в стороне, Спиридон Борисович уже думает о том, как ему быстрее всего расформировать и ликвидировать карательную команду, чтобы сшить человеческими смертями прошедшее время в мешок вечного небытия. Солдаты тем временем выкапывают яму и сваливают в неё трупы мучениц, сгребают кровавый снег. Через час болота становятся такими же белыми, как повсюду.
Каратели поспешно отступают, чтобы успеть к оставленным на просеке военным грузовикам до наступления темноты. Спиридон Борисович, Пётр Шаталов и водитель Володя идут впереди, потому что у них нет винтовок и вещмешков.
— А гадкая история, Спиридон Борисович, — замечает Шаталов, сбивая пепел с сигареты. — Уж не знаю, выберемся ли. Тех, кто баб интернатовских потрошил, предъявить бы начальству надо.
— Найдём, — мрачно отвечает Спиридон Борисович. — По окрестным деревням наловим, сволочь кулацкую.
— А девчонки?
— И девчонок те же суки покончили. А мы уже стылые трупики нашли.
— А эти? — Шаталов кивает головой назад, в сторону бредущих болотами извергов.
— А эти, — Спиридон Борисович на ходу бросает окурок в снег, — Не вечно же на свете будут.
— Большое вы дело задумали, Спиридон Борисович, — Шаталов затягивается и, поёживаясь, выпускает дым. — Великое дело.
— Великое дело, — повторяет Спиридон Борисович, глядя в снега. — Зря мы, Петя, тех женщин расстреляли. Тактическая ошибка была допущена нами. Они ведь многое знать могли, те женщины. Яичники из них надо было вытопить.
— А в самом деле, Спиридон Борисович, — хрипловато и скоро шепчет Пётр, поминутно озираясь. — Ведь кто-то это сделал, Спиридон Борисович, вы же видели, там, впереди, вы же видели, Спиридон Борисович, что же это по-вашему?
— Не знаю, что, — быстро отвечает Спиридон Борисович. — Не знаю.
— А животы, там, в интернате, пораспарывали, вы видели, как свиньям, я думаю, это банда кулацкая, а там, впереди, померещилось, что-ли? Я думаю…
— Стреляй, Шаталов! — вдруг истошно вскрикивает Спиридон Борисович, бросаясь в сторону. Пётр поворачивает голову и видит девочку, ту самую, которой мочился мёртвой в рот, идущей со стороны леса. Шаталов выхватывает пистолет и, не целясь, стреляет в девочку, пули, похоже, попадают в цель, потому что тело ребёнка дёргается от ударов, но в следующий миг Шаталов чувствует резкую боль в груди и холод голубых слёз сжиженного воздуха на щеках, рядом с ним водителя раздирает на куски тяжёлым ударом космического ветра, и сам Шаталов падает на снег, пытаясь крикнуть, чтобы хоть как-то обозначить последнюю волю своей жизни, но звук уже не проходит через его забитое снегом горло, мозг лопается, глаза высыхают на морозе, газированная воздушная вода затекает в дыры провалившегося лица. Шаталов уже не слышит, как хрипят, корчась на снегу солдаты, придавленные потоком ледяной стремнины, свистящий разверзшийся вакуум срывает им мясо с костей, забрызгивая кровью белую землю болот, которая снова стала теперь ничьей. Один из бойцов, в котором от природы сохранилось больше тепла, ещё находит в себе силы дважды выстрелить в небесную голубизну, прежде чем умереть.
Спиридон Борисович несётся вперёд, мимо застывшей на кочке Кати, пока не спотыкается и не падает, катится по неудобной, чужой земле. Он хочет встать, но ноги его одеревенели, схваченные железными клещами мороза.
— Пусти, сука, — надсадно хрипит Спиридон Борисович, упорно борясь за свою жизнь и обдирает ногти о наст. — Пусти, сука.
Вывернув лицо, он видит, что Катя стоит над ним, со скучающим выражением лица наблюдая его муки.
— Ты… слышь… пусти… — слабо говорит Спиридон Борисович. — Прости… что девчонок… всех
