носила ее мать. Следующий снаряд грохнул уже очень далеко, за домами, но люди продолжали метаться вокруг, истошно вопили женщины, солдаты волокли чьи-то тела, и еще Клава заметила молоденькую сестру милосердия, которая присела на колени у фонарного столба, она задыхалась и держала что-то на животе, что-то кровавой слизью блеснувшее на солнечном свете, Клава совершенно не боялась крови, — такое уж было у нее свойство, — но ей отчего-то вдруг стало невыносимо, и она снова ринулась вперед, мимо поваленной брички с оборванным постромками, мимо горы сваленных медицинских пакетов, мимо груд битого камня, мимо упавшего фонаря, она протиснулась к самому входу в здание вокзала, и только потом поняла, что невозможно ни войти туда, ни выбраться на пути, потому что все завалено, и мамы нигде не было. Какой-то мужчина в запачканном кирпичной пылью пиджаке больно схватил Клаву за руку.
— Ты куда, девочка? Туда нельзя, там пожар.
— Там мама! — крикнула Клава, пытаясь вырвать руку. — Пустите меня!
Но мужчина грубо потащил ее в сторону, к краю площади, расталкивая людей, Клава сперва ожесточенно упиралась, пища от обиды и с плачем лупя мужчину свободной рукой куда попало, но потом она ослабла, ее стало сильно тошнить, и, воспользовавшись этой слабостью, мужчина выволок Клаву с вокзальной площади в одну из боковых улиц. Там он остановился, взяв девочку за плечи и прижав к стене дома возле дверей бакалейной лавки.
— Там опасно, туда нельзя, — хрипло уговаривал он Клаву. — Мама найдет тебя, потом.
— Нам на поезд, — сдавленно проговорила Клава.
— Поезда не будет, — тихо сказал мужчина, глядя Клаве прямо в глаза. — Ничего больше не будет.
— Пустите меня, — вяло дернулась Клава. — Я хочу к маме.
— Твою маму убило, — сказал мужчина, опустив веки. — Я видел. Она была рядом с тем местом, куда упал первый снаряд.
— Там, где теперь яма? — спросила Клава, всеми силами пытаясь не вырвать.
— Да, там, где теперь яма. Это снаряд вырыл яму, ты понимаешь?
Клава кивнула.
— А Таня?
— Какая Таня?
— Моя старшая сестра. Она в сером платье была, и в волосах ленточка.
— Ее разорвало. Я был недалеко и все видел. Девушку в сером платье разорвало на куски. Нет у тебя больше сестры.
Но Клава все равно не могла себе такого представить, потому только согласно кивнула головой. Нет так нет.
— Меня зовут Валентин Сергеевич, — сказал мужчина. — А тебя?
— Клава.
— Нам нужно уходить, Клава. Красные скоро будут здесь.
— Я хочу к маме, — помотала головой Клава.
Мужчина устало вздохнул и, крепко держа Клаву за плечи, повел улицей прочь от вокзала. Клава не сопротивлялась.
Валентин Сергеевич жил в маленькой комнатушке, где не было даже зеркала, а были только комодик, письменный стол и кровать. Он налил Клаве молока, будто она не девочка, а подобранный на улице котенок, и дал бублик. Клава ела, не помыв рук. Саквояжик лежал у нее на коленях.
— Побудь здесь, я скоро приду. Никому не отворяй, — сказал он Клаве, когда та кончила есть. И ушел.
Оставшись одна, Клава некоторое время молча сидела за столом. Стрелять перестали, и установилась тревожная тишина. В этой тишине по улицам, наверное, движутся красные, Клава могла себе представить их существами, мало похожими на людей, или, точнее, бывшими некогда людьми. Она совершенно не могла понять откуда они взялись, ведь раньше их не было, нигде и никогда. Откуда они пришли? Хотя Клава не боялась крови и даже боль чувствовала как-то странно приглушенно, например, когда кололась иголкой или когда однажды порезалась ножиком для заточки карандашей, в ней постоянно жил страх перед этим незнакомым, главная, жизненная часть чего находится вовсе не здесь, не на этом свете. Она даже отчетливо помнила, когда впервые почувствовала это — в ювелирной лавке, куда зашла после занятий в гимназии с подругой Женей, «Евгенией», как называла ее Клавина мать, собственно, Женя и затащила Клаву в ювелирную лавку по дороге домой, сама Клава никогда не осмелилась бы без повода отворить тяжелую кожаную дверь возле витрины, где призрачно сверкали в солнечном свету кольца, цепочки, колье и диадемы, сам вид этой двери обозначал, что это место для взрослых, а не для двух маленьких гимназисток. Но Женя непременно хотела войти, и они вошли. Клава до сих пор не понимала, зачем Жене это было нужно. Как только они вошли, прозвенел мелодичный звоночек, и по лестнице спустился приказчик — небольшого роста господин лет сорока, в серебристом пенсне и модном коротком пиджачке, открывавшем темного цвета манишку, на господине были также дорогие брюки и тускло начищенные туфли, у кармана брюк висели на цепочке серебряные часы. Приказчик остановился у прилавка, глядя на юных посетительниц поверх своего серебристого пенсне.
— Что угодно, мадемуазель? — спросил он бархатным голосом, безошибочно обращаясь сразу к Жене.
— Мы хотели бы посмотреть… брошки, — ответила Женя, причем Клава сразу поняла, что еще мгновение назад она и не думала о брошках. Может быть, и приказчик это понял.
— Прошу-с, — как бы то ни было сказал он, указывая рукой на застекленный столик слева.
Гимназистки смущенно протопали туда. Под стеклом действительно лежали броши и еще заколки для волос. Клаве сразу бросилась в глаза одна заколка, сделанная под полированное красное дерево, и она стала смотреть на нее, ожидая, когда же Женя решит уйти. В лавке установилась тишина, приказчик не издавал ни звука, словно его и не было, похоже было, даже не дышал. И в этой тишине Женя вдруг коротко, но громко выпустила газы. От неожиданности Клава вздрогнула и покраснела до ушей, машинально скосив глаза в сторону подруги. Та бесстыже глядела на приказчика. Миндалевидные глаза Жени были странно расширены и блестели в лучах проходящего сквозь витрину солнечного света. Она не смеялась, нет, просто глядела на господина в пенсне, словно гордясь произведенным ею неприличным звуком. Клава не знала, куда деться от стыда и принялась смотреть в окно. И тут Женя снова выпустила газы. Она делала это намеренно резко и сильно, будто демонстрируя хорошую проходимость своей кишки, звук получался такой объемный, что Клаве казалось, она может определить размер отверстия в Жене, которое выпускало газы, и господин в пенсне тоже мог бы это определить. Затылок и лицо у Клавы покрылись холодным потом, по спине поползли мурашки. Господи, думала Клава, зачем она это делает? Как ей не стыдно, что же это с ней стало? Приказчик молчал. Клава не знала, какое выражение у него на лице. Ей стало страшно. Хотелось провалиться куда-нибудь туда, где все бы забыли, что сейчас произошло. Это было как во сне, когда уже настолько невозможно становится терпеть, что велишь сну окончиться — и просыпаешься. Только тогда, в лавке, Клава знала: это не сон. Это на самом деле. В отчаянии она бросилась из лавки вон. Выбежав на улицу, Клава остановилась у фонарного столба. Ей казалось, сейчас она упадет в обморок. Дверь лавки отворилась, и на пороге появилась Женя.
— До свиданья, — как ни в чем ни бывало сказала она, полуобернувшись вглубь помещения. И затворила за собой дверь.
— Ты чего убежала? Было так смешно, — сказала она Клаве.
— Ты что, сдурела? — сдавленно спросила Клава. Она ненавидела Женю.
— А что? Тебе было стыдно?
— А тебе нет? — Клава от злости едва могла дышать.
— И мне тоже. Конечно, мне было стыдно, — пожала плечами Женя. — Когда ты убежала, знаешь, что этот господин сказал мне?
— Что?
— Он сказал: «У вас, барышня, удивительный тромбон». Так и сказал, честное слово.
— Какая гадость.
— Конечно гадость. Кто же говорит, что нет? Но ему это понравилось. Ясно тебе?
— Но это же отвратительно! — возмущенно шепнула Клава, совсем как в тот раз, и ударила руками по
