Терентий обрубил топором какой-то узел, и веревки отпустили тело Клавы.
— А где Петька? — спросила вдруг она, поджимая затекшие ноги. — Умер?
— Я ему морду в лопухах прикладом разбил, он и сдох, — зло подтвердил Терентий.
— Клох, — тут же вспомнила Клава и мельком глянула ему в лицо. Терентий рухнул вперед, ударив в Клаву всей тяжестью своего одеревеневшего тела, с лица его сильно потекла кровь. От удара Клава задохлась, весь воздух вышибло у нее из живота, и сердце раздавлено закололо. Клава пискнула от боли, пытаясь руками свалить с себя труп Терентия. На ее сиплый писк в погреб сунулась Анна. Клава увидела ее, и Анна кувырком повалилась в дыру, с хрустом врезавшись головой в земляной пол погреба, и только потом уже с перевороту тупо шмякнувшись о него поясницей. Выпроставшись из-под Терентия, Клава переступила неестественно расположенную Анну и полезла наверх, сперва в избу, а потом через окно наружу.
Снаружи была ночь, плохо освещенная блуждающей в облаках луной. Пахло нагретой за день крапивой, лопухами, клевером и чем-то еще, чему городская Клавина память не ведала названия. Клава пошла вдоль плетня, узкой дорожкой, протоптанной по краю высокой травы, и нашла Михея Гвоздева, что сидел в сверчащих стеблях, углубившись в сокровенное.
— Доброй ночи, — негромко окликнула его Клава, не отыскав другой формы приветствия для случившегося времени суток.
— Доброй ночи, — потусторонне откликнулся Михей.
— Можно, я с вами сяду? — спросила Клава.
Михей не ответил. В небе ярко светились звезды, и Клаве показалось, что они обступают Гвоздева молчаливой толпой, собираясь ему что-то сказать.
— Я спросить хотела, — робко начала Клава, усевшись в траву рядом с Гвоздевым.
— Что ж, и спроси, — тупо произнес Михей, по-прежнему глядя в ночное поле.
— Где тут есть церковь каменная? — сильно волнуясь, спросила Клава. — Там еще одуванчиков должно быть много, целое поле.
— По дороге если пойдешь, — тихо ответил Гвоздев, словно не слыша самого себя, — будет бывшее село Злотово. Перед селом — луг, там церковь стояла. Большевики ее динамитом взорвали, одна колокольня осталась. На той колокольне они повесили вместо колокола злотовского попа. Это твоя церковь и есть.
— Спасибо, — освобожденно сказала Клава. — За сутки дойду?
— Ты не спеши, землю-то ногами молотить, — усмехнулся из бороды Михей. — Ходить туда нельзя. Там смерть гуляет.
— Смерть — насекомое, — уверенно ответила Клава. — На руке помещается. И не ходит она, а летает, тихо так, — Клава подняла ладошку и сдунула с нее воображаемую смерть. — Полетит, сядет на лицо — человек и умрет.
— Поди ж ты, — удивился Гвоздев. — Умная какая. Не из тех ли ты краев, где население от тифа иссякло?
— Я из города, — опровергла логику Клава. — А смерть я сама видела, она на мертвой голове, в жестяном ведре завелась.
Гвоздев задумчиво осмотрел Клаву, как живую девочку, в далеком каменном городе державшую на ладошке смерть.
— А то и верно, чего оставаться, — решил он. — Люди уже бессмысленнее коров стали, друг друга жрут. Чем до скотской власти терпеть, можно и в смерть двинуться. Мне тоже бы любопытно на нее поглядеть, да идти лень. Погожу, сама явится. — Михей выдернул из земли былинку и скусил ее зубами, да сплюнул. — А что она — насекомое, это тут неправда, то, может, в городе она в насекомом качестве выступает. А тут — бродит, я сам там был и слышал, как она в подсолнухах шуршит. Пробирается.
— А откуда вы знаете, что смерть? — почему-то спросила Клава, хотя и сама это знала.
— А то хто ж? Злотовские вон, в один день все повалились. Данила наш покойный ходил туда избы обирать, говорил, трупы на полах кучами посбивались, как овцы. И кровь повсюду была, аж на стенах и потолках.
— Мамочка, — перекрестилась Клава, замерев от вожделения. Огромное будущее чувство, которого она никак не могла понять, навернулось на Клаву темным, звуконепроницаемым одеялом. То, что она знала, но во что не хотела верить, было совсем близко.
— Еще старик приходил оттудова, с гнилым ртом, — бесстрастно продолжал Михей. — Он говорил, смерть с востока пришла, мол, нездешняя она. Он говорил, бабы злотовские ее накликали, грудного дитенка одного прирезали, чтобы смерть приманить.
— Зачем?
— Большевикам отомстить хотели.
— Может, там зараза какая была? — просто так предположила Клава.
— Может, — без веры согласился Михей, — и зараза. Только не была, а есть. Ночью она, сволочь, молчит, а днем вдруг как крикнет — душа льдом подирается. Будто больно ей. И почему она там шуршит, а сюда не идет? Я мыслю, прищемило ее.
— Прищемило? — изумилась Клава.
— Вроде. Хотя чем смерть прищемишь? Она ж не палец.
— Я слышала, как она кричит, — призналась Клава. — Я думала, это мне снилось.
— Такое не снится, — уверенно сказал Михей. — Голос у нее тонкий, только не человечий, а шелестящий, как у птицы. Может, она птица и есть. Ходит да мертвым глаза выклевывает.
Клава поднялась, оправляя на коленях платье. Она немного дрожала.
— Я, наверное, пойду, — сказала Клава. — До свиданья.
— Прощай, — хриплым кошачьим голосом ответил Михей.
Клава тоже знала, что они прощаются навсегда.
Чтобы выйти на дорогу, ей пришлось обогнуть избу Терентия, и она снова увидела в лопухах насаженных на колы продотрядовцев. Клава подошла к ним поближе, морщась от сильного зловония. Слышно было, как черви ели обоих мертвецов изнутри, будто тихо шелестела трава.
— Вы были там? — шепотом спросила Клава.
Мученики ответили вонью.
— Вы слышали, как она кричит?
— Товарищ Свердлов умер, — тихо прохрипел правый вяленый, недвижимо глядя высохшими глазами в лопухи. — Я тоже умер. Ты тоже должна умереть.
Левый вяленый молчал.
— Только Ленин не умрет, — прохрипел правый вяленый. — Ленин — вечен.
Клава пошарила рукой, нет ли у говорившего какой-нибудь елды, но ничего не нашла, кроме невнятного усохшего бугорка под животом.
— А у Ленина есть елда? — спросила она продотрядовца. У живого Клава постыдилась бы такое спросить, а у мертвого было не стыдно.
— Ты Ленина не трожь, — квакнул вдруг левый вяленый. — Он головой время останавливает.
— Нет у вашего Ленина елды, — издевательски сказала Клава, собрала немного слюны и плюнула ею в грудь левому вяленому. — Он только светится, потому что электричество в себе нашел.
С этими словами Клава повернулась и пошла прочь. Отыскав в темноте дорогу, она и пошла ею, поднимая босыми ногами прохладную мягкую пыль. Сверху висели звезды, как разлетевшиеся пчелиные рои, а ульи их невидимы были Клаве в темноте неба. Сколько Клава не шла, звезды стояли неподвижно, из чего можно было догадаться, что все места в пространстве одинаковы, и только человек начинает представлять себе новое место после большого числа движений ногами. Это от усталости, думала Клава, просто устаешь и тебе снится, будто ты куда-то пришел. Пока я еще не очень устала, я плохо сплю и мне снится почти одно и то же, а если я по-настоящему устану и усну, то наверняка увижу каменную церковь.
Чтобы не скучно было ждать настоящей усталости, Клава начала думать о революции, хотя она плохо понимала, что это такое. Она вспоминала, что рассказывал ей Павел Максимович, но толком ничего не могла вспомнить. Ну ничего, думала Клава, скоро я дойду до каменной церкви и узнаю что-нибудь. Она верила: смерть, которая шуршит в подсолнухах — она такая страшная и нечеловеческая, что обязательно должна знать правду. Павел Максимович — тот не знал правды, он даже не умел причинить Клаве настоящую боль,
