скосил глаз, приметил: его место занял княжич, бьется топором оброненным, хорошо бьется, сдерживает вахлаков, не зря его обучал искусству воинскому.
— Держись, — крикнул Ворон, — будет и им конец!
— Невмоготу, — отозвался сипло Жив. Он тоже был без шелома, в разодранной, иссеченной рубахе да порезанном кожаном панцире. Светлые кудри слиплись от пота, обвисли.
Ворон развалил чуть ли не напополам еще одного, успел сорвать с головы у него волчью оскаленную морду, поднес к глазу, пригляделся — нет, и волк мелок, и выделка не та, все не то! Руки у Ворона наливались свинцовой тяжестью. Годы! Не век же рубакой быть, пора бы и на покой… только какой тут покой будет. Он отбил удар каменной палицы, опрокинул бившего. Повернулся боком к княжичу.
— Надо держаться, терпи!
— Не могу, — прохрипел Жив, — не могу держаться больше. Хватит!
Он с такой силой отшвырнул от себя топор, что проломил им грудь бородачу, лезшему через борт. Тут же выхватил длинный стальной меч из ножен. Выдохнул гулко. И бросился вперед в самую гущу нападающих.
Отсеченные головы, руки, ноги полетели во все стороны.
У Ворона сдавило сердце обручем, как встарь. Он кивнул одному из воев, тот занял место воеводы. А сам добрел до мачты, оперся спиной, сполз вниз. Вот тебе и княжич! Ворон ничего не видел во мраке. Но очень хорошо слышал, как с лихим свистом рассекает ночной воздух меч, как визжат, орут, стонут, хрипят и отчаянно ругаются раненные, покалеченные, как падают их тела за борт, в воду. Творилось нечто невообразимое, Ворон эдакого еще не видывал… Ай, да княжич! Терпеть он не мог, сдерживал себя! Хороший вой… только бы вот в лютости не перебрал бы лишку, супротивника тоже иногда прощать надо.
Ворон встал. Ноги держали, голова кружилась меньше. Он хотел было пойти на подмогу княжичу… Но Жив уже сам шел к нему. Шел, тяжело дыша, отдуваясь, отирая локтем пот со лба.
— Все, — сказал он, когда подошел вплотную, — кончено!
Ворон не ответил, только моргнул. Мутная слезинка выкатилась из-под набрякшего века. Старый Ворон плакал. И виделся ему сейчас вовсе не этот могучий, высокий воин, сжимающий рукоять меча, а тот мокренький, вырывающийся, кричащий младенец, которого вздымал он к грозовым тучам под нещадным ливнем. Совсем раскис воевода.
Зато Овил не растерялся. Он выполз из кучи наваленных по настилу тел, встал, пошатываясь, озираясь, ища свою богатую меховую шапку. Потом плюнул в сердцах под ноги. Собрал уцелевших. Таковых набралось семеро, трое из них тоже еле держались на ногах. Да еще два напуганных, ничего не соображающих горя-ка вылезли из-под скамей.
Но Овил не дал им передышки.
— Трупы в воду! — приказал он. — Своих на нос. Целые весла собрать… да живей! Стоять нельзя, уходить будем!
Среди мертвых нашли одного притаившегося парня, молодого еще, безбородого, израненного. Овил хотел зарубить его. Но Жив не дал.
— Привязать к мачте, — велел он, — утром побеседуем. А теперь… — он послюнил палец, поднял над головой, ощутил холод ветра. — А теперь ставь парус — проснулся Старый, внуков нам в подмогу прислал!
Пока ладили парус, Жив смотрел в черное звездное небо. Хмарь рассеялась. По бокам чернели вершинами угрюмые столпы. Бился о борт лодьи ненужный никому плот, пришлось отпихивать веслами. Ползли седые клочья по черной воде. И не было слышно ни стона, ни плача — будто и не случилось ничего. Жив представил себе пещеры, жен и дочерей, сидящих в них, дожидающихся своих бородатых мужей… им- то каково? Нет, неладно что-то в мире, худо. Там Крон творит расправы. Тут дикари эти… не такой мир оставлял отец Яр сынам своим, не такой.
Ветер набирал силу. Скрипела мачта. И не было воды промыть раны, только на питье. Жив обернулся назад, прошел на корму. Уставился в черный провал за столпами, там океан-батюшка, там земли неведомые. Но ему, Живу, князю русов, там делать нечего, у него и тут хлопот хватит, пора расставаться с детскими грезами. Пора на Скрытень!
Утро пробудило спящих тихим добрым светом. Один рулевой бодрствовал на корме, напевал что-то под нос, щурился. Лодья шла полным ходом под тугим парусом. И не было видно ни скал, ни столпов, ни берегов. Только морская гладь в белых барашках простиралась округ.
Жив обошел спящих. Совсем мало людей осталось. Один увечный за ночь умер, ушел в царство Белеса. Он сам отнес тело к носу, положил рядом с другими павшими, задернул холстиной.
Потом вернулся к мачте. Исподлобья поглядел на привязанного. Тот тоже не спал, озирался пойманным волчонком, настороженно и боязливо. Был он чуть моложе Жива, но мог сойти и за мальчонку — угловатый, худой, голенастый, только вихры соломенные торчат. Один глаз подбит, заплыл, другой хоть и красный от бессоницы и переживаний, боя и слез, а все ж таки светится васильковым светом. Совсем не страшный разбойничек, даже жалкий.
Жив присел перед ним на корточки. Спросил:
— Ты кто?
— Скил, — отозвался парень сразу, не заставляя себя упрашивать.
Жив улыбнулся хмуро.
— По-русски разумеешь? Хорошо!
— Росы мы, — пояснил пленник, — и вячем рос-ски.
Речь его бьиа не совсем такой, к какой привык княжич, но он все понял. Росы. А кому ж еще жить на Яровых столпах, повсюду росы, везде русы. Только ряда нет, растерялись наособицу, так, видно, свыше завещано.
Пленник глядел Живу на грудь, глаз не отрывал.
— Свят-оберег, — пояснил княжич, коснувшись пальцами черного креста с загнутыми посолонь концами.
— У мине тако бил, — пожаловался парень, —
номале. Обронил берегу, потому худо мине. а ти славно.
— Может, потому, а может, и по-другому, — не согласился с ним Жив. — А что имя твое значит, не слыхал такого прежде, вроде, не русское?
Парень улыбнулся впервые за все время.
— Росское! — Он задрал лицо к голубому высокому небу, попытался пару раз взмахнуть связанными руками.
Жив понял.
— Сокол, что ли?
— Есть, е-е, Сокил, — подтвердил пленный обрадо-ванно, — точно Скил будет. Наш род скилов есть. Мы росы скилы!
Жив протянул руку, ухватил за драный хвост волчью шкуру, оставшуюся на палубе после побоища ночного, бросил к ногам пленника.
— А чего ж в волков рядитесь, коли соколы?
— То хоривы, они волци. Мы скилы. Хоривы в печерах сиде. Мы на гори, высоко![9]
— А как разбойничать, так вместе?! — разозлился Жив.
Скил не ответил, затрясся всем телом, опустил глаза.
— Ладно, не бойся, — Жив распустил узел, сбросил веревки, — гуляй, малый. За тебя браты твои и отцы ответили уже, хватит и того.
«Гулять» было некуда. Скил завертел головой, вскочил на ноги. И тут же упал, скривился от острой боли — все тело за ночь затекло в путах.
Проснувшиеся вой глядели на него недружелюбно, еще болели давешние раны, ушибы, ссадины.
Шли под парусом день, другой, третий. А на четвертый пришлось к берегу пустынному пристать, проводить в путь дальний братов погибших. Восемь стволов повалили сухих, знатный костер был, высоко к небу подымалось пламя, высоко душам героев летать. Там же и воды набрали свежей. Настреляли дичи.
