Черный дом

кровью, бесстрашным передовым бойцам. И все же цинизм, подлость, тех мерзавцев, что отдали приказ открыть огонь по народу, ошеломили. Стреляли густо, беспощадно, профессионально. Стреляли по мужчинам, женщинам, подросткам, пенсионерам, ветеранам Великой Отечественной — да, эти подонки, эта мразь поганая, убивала своих дедов и отцов, матерей. Теперь стальной град бил по мостовой, по стенам близлежащего дома безостановочно… бил и вяз в живой плоти. Раздумывать было некогда, все происходило в считанные минуты. По старой пехотной еще, четвертьвековой давности привычке, опрометью бросился я к бровке, за ней, за корявым, полуразмытым тротуаром чернел овраг, только там можно было укрыться. На пути сбил с ног одного из парнишек, прикрикнул, чтоб бежал вслед. Овраг зиял у стены жилого здания, напротив мэрии. И в нем уже битком было набито. Многие бежали вниз, во дворы, чтобы обойти кругом, прорваться — там стояли заслоны краснощеких мордоворотов со щитами, дубинами и автоматами. Они гнали обратно, под пули, на смерть. Я высунул голову. Очередная очередь ударила в желтую кирпичную стену, вышибла осколки, пули отрекошетили… Но два мальца словно с ума сошли, ползали на животах и собирали пули. Я закричал на них. И оба неохотно, поползли к нам, в овраг.

— А ну, показывайте! Давай-ка сюда! — прикрикнул я. Наверное, слишком резко. Надо было помягче

На ладонях у мальчишек лежали свинцовые сплющенные от ударов пули. Настоящие. Боевые. От раздражения и злости меня чуть не вывернуло. До последнего мига хотелось верить, что стреляют не настоящими, резиновыми. Сволочи! Убийцы! Палачи! Если бы у меня в те минуты оказалось в руках оружие, я бы, не раздумывая, открыл бы огонь по этим нелюдям. Таких нельзя прощать. Им могли отдавать какие угодно приказы, падающий режим готов на любые народные жертвы, но исполнять их — убивать людей, своих, русских?! Безнаказанно и подло! Придет время и люди узнают об этом расстреле безоружного народа у стен мэрии. Правда всплывет, как бы ни пытались замолчать, утаить факт этой кровавой, зверской, сатанинской бойни. Что же за мразь выросла такая за годы «перестройки», что же за подлецы и изверги?! Уже все знали, что охранники-каратели получали от режима оплату по особому расчету, в долларах. Но неужели из-за иудиных сребреников можно пойти на эдакое. И не один, не десять, там были сотни убийц. Я не знал, что происходило в те минуты в самом «белом доме». Я метался, ища выхода из этих оврагов, строек, дворов, вырывался на верх и снова попадал под пули. На мостовой лежали тела. Но недолго. Люди, хотя и напуганные, мертвенно белые, но вытаскивали раненных и убитых из зоны обстрела, за деревья, за кусты, в укрытия. И только позже, когда бойня начала затихать, наверное, там, в «белом» решились— я услышал оттуда несколько выстрелов. Какие-то парни бежали в открытую, паля на ходу. Их было совсем немного, по пальцам перечесть, может, я не всех видел, но это был бросок отважных и смелых Русских на толпу трусливых и подлых убийц. Именно толпу, даже не банду, потому что убегали палачи в броне и касках резвее трусливых зайцев и гнусных крыс. Это было позорище, гнусь и мерзость, они как и на Смоленской, еще пакостней, давили друг дружку, это они в ужасе перед справедливым возмездием проломили жалюзи на первом этаже мэрии, выбили стекла… и бежали, падали, спотыкались и бежали, бежали, бежали… Я бросился к мэрии. Но вновь две очереди полосонули по мостовой. Неужто кто-то из этих палачей прикрывал отход своих поделыциков?! Я не знал. В мэрию уже врывались люди… кто-то лежал в крови, огромные лужи бензина расползались по бетону. Я в какой-то нелепой наивности бегал, ища, где же будут раздавать оружие. Ведь надо было немедленно разоружать карателей, передавать автоматы, пулеметы тем, кто умеет ими владеть. Нет, все напрасно. В какой-то нелепой суете кружил народ, ликовал, смеялся… и выводили из мэрии карателей-палачей, выводили под охраной, не дай Бог, кто пальчиком тронет, сияло не осеннее, а весеннее, ярое солнце. Победа! Это было ощущение сладостной и полной победы!

Омоновцы и спец-назовцы разбежались трусливыми крысами. Дзержинцы уходили сами, спокойно, с достоинством. Их провожали радостными криками, им аплодировали, называли молодцами, героями, играла гармошка, выводили испуганного и пригнувшегося в ожидании побоев Брагинского, других, выносили ключи от мэрии, что-то говорили с балкона… а я не находил себе места. Я хотел кричать: «Зачем вы их отпускаете, этих палачей?!» Но не мог. Это была Победа! И это было началом поражения. Убийц нельзя было отпускать. Только что они расстреливали перед мэрией народ. Законная власть не имела права отпускать преступников-палачей. А их отпускали. Море народа ликовало на площади, повсюду. Победа! За считанные минуты все пространство, насколько хватало глаз очистилось от щитов и касок карателей-охранников. Были какие-то крики про Кремль и прочее. Но уже нигде — после краткого появления на балконах — не было видно Руцкого, Хасбулатова, прочих… только Альберт Иванович Макашов ходил, спешил, говорил что-то… но ни оружия не раздавали, ни спешили вершить справедливый суд. Расстроенный и одновременно счастливый, еще не верящий в свершившееся, я сел на парапет, из-за которого не так давно меня расстреливали. Я ликовал вместе со всеми сотнями тысяч Русских людей, окружающими освобожденный Дом Советов, освобожденную мэрию. Неужто конец колониальному игу? Конец! Никто после этого разгрома не пойдет защищать режим. Никто! И одновременно у меня черным обручем сжимало сердце. Они опять уходят. Они опять прячутся от людей. Где они, черт возьми?! Им на ладонях принесли Победу. Где они?! Будто в те мрачные, холодные и колючие дни под черными облаками меня терзали тревоги. Сейчас все должно решиться. Колониальная администрация парализована, обезволена, небось, уже собирает чемоданы. Надо не упускать Победы из рук. Если бы у режима вот сейчас, именно сейчас были бы хоть какие-то верные ему силы, он бы немедленно, однозначно, спасая себя, бросил бы все (!!!) эти силы на восставших. Если он не сделает этого — все, он уже проиграл только никакой, ни малейшей передышки. Где Руцкой?! Где Руслан?! Где все! Нет, нас тут не ждали, спокойней было сидеть и высиживать нечто «конституционное». И они растерялись. Они были в столь же страшной растерянности, что и колониальная администрация. И это трагедия. Позже, просматривая записи выступлений с балкона «белого дома», я убедился — так и было! Народ восстал. Народ сокрушил все заслоны режима. Но Он, принеся Победу одним и нанеся поражение другим (на один всего-то день), полностью поверг и тех и других. И не было никаких ловушек. Их придумали кабинетные умники, всегда пытающиеся выглядеть умнее и дальновиднее (глубжевиднее) других, их выдумали шустрые и лживые, бессовестные борзописцы, их выдумали уже задним числом сами функционеры режима, чтобы показать, что они не струсили и растерялись, а, дескать, очень мудро и хитроумно продумали на сто ходов вперед все повсюду и заманили «бунтовщиков» в свои ловушки, они за это еще и награды получили, хотя по-настоящему Ельцину их за трусость и панику надо было лишить всех чинов, званий, привилегий. Но они наплели с три короба. И все остались всем довольны. Не было ловушек. Верьте этому, я видел все своими глазами и перед Богом скажу то же самое. Не было. Была ложь. Но это позже. А тогда царила растерянность. И я это видел. И я готов уже был бросить все и, скрипя зубами, скрепив сердце, идти домой, к больной матери, к жене. Я знал, что предательство не всегда совершается самим предательством, предательство часто творится бездействием. В тебя поверили, тебе отдали в распоряжение свои жизни, души, а ты не предал, не выдал врагу, нет, ты просто промолчал, ушел в тень, отсиделся где-то… и все случилось, не вернешь. Очень рад я был в тот час. И неимоверно расстроен. Да, так бывает. Внизу генерал Тарасов, он же депутат, увещевал людей. И шагали от Дома Советов бравые казаки и парни в камуфляже к грузовикам и газикам — машин-то было навалом, многие остались вместе с водителями, перешли на сторону народа, только ждали команды — шли, садились, со знаменами уезжали в Останкино, почти безоружные — на сорок человек один ствол. С ними Макашов. Я сунулся к машинам. Но там все было отмерено и отвешено, лишних не брали, наверное, правильно. Но почему Макашов?! Значит, те двое, что остались, Должны вершить нечто более важное. Иначе быть не может.

Я успокаивал сам себя, уверяя, что Руцкой имеет свой план, продуманный, четкий, что даже если нет у него плана, он как боевой генерал будет сейчас делать то, что ему надо делать, ведь это он сказал: «Я навсегда с моим народом! Я не уйду отсюда живым!» Какие же еще сомнения! Я сам себя уговорил. И быстро пошел вниз, к Тарасову. Кому-то надо и не на лихом коне, кому-то надо и черновую работу делать.

Внизу обсуждали — куда идти: на Останкино или на Шаболовку. Тарасова окружали уже тысячи людей. Они жаждали действий и не понимали — почему их не берут в расчет, ведь это они прорвали страшную блокаду, они принесли Победу. А в грузовики посадили только тех, что сидели в «белом доме». Но обижаться было не время, хотя и были обиды, чего там скрывать. Я пробился к Тарасову и сходу заявил:

— Нечего распылять силы! Надо помогать Макашову, идти в Останкино!

Меня поддержали. Поддержали те, кто пробивал оцепления — я поглядел по сторонам: да, те самые